Ничего кроме правды - Болен Дитер Гюнтер. Страница 32

Такой большой холмистый сад с прекрасными растениями, простиравшийся до горизонта, ничего подобного я ещё не видел. Двадцатипятиметровые кипарисы, десятиметровые тисы и шестидесятилетние гинкго. Всё в японском стиле. Внизу поблёскивал на солнце уже упомянутый пруд, над которым выгибался мостик из красного дерева в азиатском стиле. За ним я высмотрел обсаженный бамбуком чайный домик. И везде пахло азалиями и рододендронами.

Я бродил туда–сюда. Мы посмотрели уже сотню домов, и только теперь я понял: это то, что надо.

«Это солидная сумма, которую вы хотите получить. Мы лучше ещё подумаем!» — я хотел начать торговаться, как вдруг Наддель, милая растяпа, простодушно выкрикнула: «Этот дом, Дитер, или никакой другой, я хочу этот!» Эта фраза, я уверен, стоила мне полумиллиона марок. Потому что хозяин тоже был неглуп, он не уступил мне ни пфеннига.

На такую же сумму, в которую мне обошёлся дом, пришлось его отремонтировать. Вода до сих пор подавалась из свинцовых труб. Теплоизоляция была так плоха, что мне едва не пришлось пустить весь сад на дрова. Зато мебель досталась практически за бесценок. Наддель ничего не делала, она не купила ни одного стула, ни одной рамы для наших двадцати пяти комнат.

Её нисколько не трогало, если я просил: «Почему бы тебе не украсить наш дом? Ты же знаешь, мне это навится. Почему бы тебе не купить несколько диванных подушек? Ты не можешь обставить хоть одну комнату?» Ей было плевать на мою мечту, чтобы подруга набрасывалась на меня: «Слушай, я купила маленькую жестяночку. Я видела что–то замечательное для спальни. А не купить ли нам несколько новых полотенец?» Вместо этого она сидела день–деньской, удобно устроившись на нашем единственном диване. Пила шампанское и смотрела телевизор. Больше всего ей нравились новые теле–шоу с Гансом Мейзером и Илоной Кристен, главной достопримечательностью таких шоу являются драки и такие темы, как: «Мой приятель не моется уже 6 недель. Помогите, что мне делать?»

«Знаешь, что — напирал я — давай, куплю в супермаркете пару кроваток-Джаффа, и будем на них сидеть!»

А она: «Да, раз уж ты хочешь». Она не давала себя вовлечь. Притом сейчас я вовсе не уверен, что она не считала «Джаффу» каким–нибудь итальянским дизайнером, и эта идея не вызывала у неё восторга. В конце концов я решил наплевать на отсутствие страсти к домоводству у Наддель. Я сам решил вопрос с мебелью и попросил декоратора: «Повесь занавески и придай этой забегаловке жилой вид».

Я скупил также пустоши и поля по обеим сторонам от дома и стал владельцем 100 000 квадратных метров земли, чувствовал себя как Джон Картрайд на своём ранчо. Я раздобыл лошадей и трактор, музейный экспонат 1950 года выпуска. Я обожал его за то, что спереди на капоте у него красовались проржавевшие буквы «ДБ», хотя это были всего лишь инициалы производителя, Девида Брауна, я счёл это хорошим предзнаменованием. Я сидел на этом трескучем вонючем пожирателе дизельного топлива и сеял траву. А Наддель, как Маленькая Джой, бегала вокруг в одной лишь клетчатой рубашке и резиновых сапогах. Мы пропадали часами в конюшне, пропахли насквозь сеном и лошадиной мочой. О, счастливые дни! Четыре гениальных года, наверное, самых прекрасных и самых счастливых в нашей с Наддель жизни.

Адьё, Бонанца!

1994. Моя фермерская жизнь подошла к концу, когда я надыбал как–то в выходной день пару огромных шин от грузовика, чтобы положить их друг на друга и привязать цепью к трактору. Наверху сидели мои дети и летали на покрышках, как резиновые инопланетяне. Мы выясняли, сколько всего можно проделать с помощью трактора. Дети это дети, они хотят всё попробовать, всё больше и больше: «О, папа, сделай так, о, папа, сделай по–другому!» Мы всей армадой ехали под откос, оказывались в канаве, а когда пересекали улицу, прихватывали с собой парочку полосатых столбов. Это детям нравилось больше всего. Но горожане не знают, как опасна и непредсказуема езда на тракторе. На каждой колдобине резиновое НЛО подскакивало, а мальчишки кричали восторженно «Йу–у–ху!» и «Быстрее, быстрее!». Я прибавлял газу. Вдруг загремело: бумм! бумм! и я заметил, что Мерилин, моя младшая, родившаяся вскоре после моего расставания с Эрикой, и сидевшая теперь позади меня на тракторе, громко визжит: «Остановись, папа, остановись!» Марвин провалился в дыру и его чуть не стёрло в порошок центнером резины.

Я задрожал от страха. И в то же время безмерно разозлился на себя и на свою глупость и спросил себя: зачем такому недотёпе как ты, дерьмовый трактор? Болен и трактор, эти два понятия несовместимы. Я знал себя: несколько раз ты так поиграешь. Но рано или поздно, когда–нибудь это должно случиться. Там, где Дитер Болен, там рано или поздно побеждает разум.

Я свернул эти тракторные прогулки. И после того, как покатал на нём по моим владениям Верону, продал его соседу за три сотни яиц.

Тётушка ложь

С Наддель я 365 дней в году праздновал пасху. Не в том смысле, что мы радостно бегали по дому и искали шоколадные яйца, у меня и без того было полно сюрпризов с её тайниками. В комоде ли, за топкой или за постоянно открытыми двустворчатыми дверьми — везде стояли пустые бутылки из под шампанского её любимой марки, «Фрайксент». Самым урожайным на пустые бутылки местом были маслично–жёлтые шёлковые портьеры в нашей спальне, спускавшиеся до полу и прятавшие за собой невероятно много пустых бутылок. Дизайнер, создававший такие драпировки, должно быть, сам любил заложить за воротник.

Я хотел знать: «Наддель, что за ерунда?», но она отделывалась кратким: «Это же нормально, мужчины выпивают по 4 бутылки пива в день, почему бы мне не выпить бутылочку шампанского?»

Но я всё чаще замечал, что она ведёт себя не совсем нормально. После теле–шоу Дитера Томаса Хека, на которое Наддель сопровождала меня, подошла моя талеассистентка Анжелика и сказала: «Знаешь, Дитер, мне пришлось только что заплатить за тебя в баре за 19 бутылок шампанского со льдом». А я отвечал: «У тебя с головой не в порядке, зачем мне 19 бутылок шампанского?», потом оглядывался на Наддель, а она только быстро вертела головой: «Не, это не я!» Внешне по ней ничего было не заметно. У неё особые гены, она перепила бы и самого Гаральда Юнке, и при этом не качалась бы, и язык её бы не заплетался.

«Ты сегодня уже что–то пила?» — интересовался я по утрам, когда она входила на кухню, распространяя запах алкоголя. А она говорила: «С чего ты взял?». Я направлялся в кладовую, где за консервами с сербским бобовым супом, пачками «Мираколи» и вишней пенилась в стакане капля шампанского. Я спрашивал: «Что это?», а Наддель отвечала: «Он уже старый, всегда там стоял». Причём я за всю свою жизнь с ней не видел бокала, в котором не сверкала бы маленькая капля.

Как–то раз зимой она вышла утром из душа и побежала к бензозаправке (у Нади не было водительских прав). Пятнадцать минут спустя она вернулась и выглядела как ёж, потому что её пряди смёрзлись и преврвтились в зубцы. Я спросил: «Что тебе нужно было на заправке?», а она сказала: «Я выходила, чтобы купить газету».

У меня возникало неопределённое чувство, что это неправда, я выходил на улицу. Внутренний голос подсказывал мне: Погляди–ка под тем вечнозелёным тисом у террасы! Там в снегу стояли две бутылки «шампуня».

Я просёк, что она, совершая покупки в «Эдеке» сперва платила за нормальные продукты, а потом отдельно за алкоголь, чтобы он не фигурировал на чеке.

Я пытался договориться по–хорошему: «Наддель, почему ты это делаешь?» Я пробовал по ласковому: «Надя, я боюсь за тебя!» Я предложил ей 100 000 марок: «Вот! Возьми!», но она отвечала только: «Нет, Дитер, в этом нет ничего плохого, если я немножко выпью! Не валяй дурака».

Сегодня–то я понимаю, что нельзя помочь человеку, если он сам этого не хочет. Наддель не хотела. Думаю, она не считала пьянство своей проблемой. А если кто сам не решит изменить что–то, ему ничто не поможет, даже если его половинка будет сидеть рядом 24 часа в сутки и уговаривать. Я не мог находиться круглосуточно подле Наддель, чтобы ограждать её от всяких глупостей. С другой стороны её скрытность и постоянные игры в прятки отравляли наши взаимоотношения.