Увязнуть в паутине (ЛП) - Марченко Владимир Борисович. Страница 27

— Не можем же мы так целоваться до бесконечности, — сказала она, и он знал, что это было не банальной констатацией факта, но предложением. Она сделала все, ожидая от него лишь подтверждения. А он настолько струсил, что буквально трясся от страха.

— Но не можем и продвинуться дальше, — выдавил он из себя в конце концов. Женщина лишь улыбнулась, поцеловала его еще раз и вышла. Только помахала с ведущей в подъезд лестницы. Потом он видел, как на третьем этаже загорелся свет. Он еще час просидел в машине, борясь сам с собой. В конце концов — уехал, мчался по Пулавской назад, к Веронике, успокаивая себя тем, что поступил правильно. Но, по сути своей, он знал, что удержала его не верность — неважно, каким образом понятая — ни любовь — неважно, каким образом понятая. Сдержал его страх. Унизительное воспоминание нервных конвульсий долго еще сопровождало его после того, как со вздохом облегчения он улегся рядом с женой и вжался в знакомые изгибы ее тела.

То было когда-то. А теперь? Ему было тридцать пять лет, не успеешь оглянуться — и тридцать шесть. Как долго еще следует ждать, чтобы самому убедиться, как оно есть, когда каждый квадратный сантиметр чьего-то тела для тебя неожиданность? Сейчас или никогда, подумал он.

И набрал номер.

— День добрый, это Шацкий говорит.

— Оу, привет… то есть, день добрый, пан прокурор.

Теодор сделал глубокий вдох.

— Называйте меня Тео.

— Моника. Жаль, что ты не предложил этого вчера, по этой причине можно было и поцеловаться.

Знакомые конвульсии вернулись. Хорошо еще, что они говорили по телефону.

— Надеюсь, это мы еще доработаем, — раздался чужой голос, который, по мнению Шацкого, совершенно не был его собственным.

— Хмм, ну совсем как я думаю, — сказала она. — И когда же?

Он горячечно размышлял. Господи, нужно найти какой-то повод, в противном случае, его намерения будут слишком очевидными.

— Может в пятницу? — предложил он. — У меня будет для тебя обвинительный акт, — последнее предложение было настолько глупым, что если бы у стыда была температура, Шацкий наверняка бы сгорел. Ну, и какие еще есть у тебя хорошие идеи, Теодор? — спросил он сам себя. Может, свидание в морге?

— Ах, конечно же, обвинительный акт, — теперь у него уже не могло быть сомнений в том, что она об этом думает. — В шесть вечера, в «Шпильке»? Это неподалеку от твоей конторы. — Слово «контора» она произнесла таким образом, словно ее собеседник был чиновником самого малого ранга провинциальной почты.

— Замечательная идея, — сказал он, одновременно думая о том, что следовало бы позвонить в банк и проверить состояние счета. Читает ли Вероника сообщения? Сам он не помнил.

— Тогда до свидания в пятницу, — мимолетно заметила она.

— Па, — ответил он, сразу же считая, будто бы из всех глупостей данной беседы именно это конечное «па» заслуживет золотой медали.

Шацкий положил трубку на аппарат и снял пиджак: он трясся и вспотел словно швед на каникулах в Тунисе. Одним махом выдул два стакана минеральной воды и подумал, что, слава Богу, еще раньше накатал этот чертов план следствия, потому что теперь никак не смог усидеть на месте. Он уже поднялся с намерением отправиться в продовольственный магазин возле книжного на Аллеях за колой, когда зазвонил телефон. Теодор замер при мысли, что это может быть моника, и трубку снял только после третьего звонка.

Кузнецов.

Полицейский рассказал ему о результатах допросов в «Полграфексе», фирме Теляка. А точнее — об отсутствии результатов. Приятный человек, спокойный, бесконфликтный, неплохо управляющий фирмой. Никто не жаловался, никто не говорил о нем плохо. Правда, у одного из руководящих работников выскользнуло, что вот теперь, возможно, удастся повернуть фирму на новые рельсы, но это было лишь типичной болтовней карьериста.

— Ага, и тебе обязательно необходимо допросить секретаршу, — сообщил Кузнецов.

— Зачем? У них, что, был роман? — Шацкий оставался скептичным.

— Нет. Но жопа просто обалденная, я мог бы допрашивать ее хоть каждый день. Лучше всего: в мундире, и в той комнате для допросов во дворце Мостовских. [61] Ну, ты знаешь, в подвале…

— Олег, пожалей, мне уже тошно от твоих фантазий. Боюсь, что вскоре ты начнешь мне показывать снимки скованных наручниками овчарок.

– Тебе что, сложно… — возмутился полицейский. — Вызовешь к себе, посмотришь, напишешь какую-нибудь чушь в протоколе. На все про все пятнадцать минут. За «Сверчком» в эмпик сходить больше времени займет.

— Отъебись. Она что-нибудь сообщила?

— Что Теляк не расставался с цифровым диктофоном, на который записывал абсолютно все: служебные встречи, идеи, заметки, переговоры, сроки… Некоторые просто запоминают, другие записывают, кто-то еще делает заметки в мобилке. А он все записывал. Я уже позвонил его жене, но она утверждает, что дома этого диктофона нигде нет.

— Выходит, что-то да пропало, — заявил Шацкий.

— Похоже на то. И странно, что как раз эта штука.

— Так, это нам несколько рушит удобную теорию о паникующем взломщике, или нет? Оставить бумажник с кредитными карточками, но забрать диктофон — довольно странно.

— Думаешь, у всех них следует обыскать жилища? — спросил Кузнецов.

— Понятия не имею. Вот как раз размышляю над этим, — ответил Шацкий, массируя большим пальцем основание носа. Ему страшно была нужна кола. — Нет, пока что нет. Подождем до понедельника. Мне нужно кое-что проверить.

Кузнецов не настаивал, но Шацкий знал, что у него свое мнение. И, кто знает, возможно, он был и прав. Сам же он не хотел принимать сейчас решения о налете на жилища всех подозреваемых. Чувствовал, что это было бы неуместным.

В конце концов, он отказался от идеи колы и следующие три часа посвятил обнаружению эксперта, который был бы специалистом по терапии семейных расстановок. При случае выяснилось, что имя самого Цезария Рудского тоже находится в списке экспертов. Впрочем, именно его ему предложили в первую очередь. Только после нескольких звонков знакомым из института на Собеского, [62] он получил следующий контакт.

— Тип довольно странный, но как только уже ты на это пойдешь, то чрезвычайно интересный, — сообщил Шацкому знакомый психиатр. Как Теодор ни нажимал, он никак не желал открыть, в чем же эта «странность» заключалась, все время повторяя, что Шацкий сам должен в этом убедиться.

— Хотелось бы почитать протокол этой встречи, — сказал он под самый конец беседы и начал хихикать, словно сумасшедший.

«Врачу, излечись сам», подумал Шацкий. Как всегда, когда имел дело с психологами и психиатрами.

Психотерапевта звали Еремияшем Врубелем. Шацкий позвонил, вкратце изложил дело и договорился на встречу в пятницу.

Беседа, и правда, была краткой, но ему никак не показалось, будто общается с особенным психом.

7

В домашнем кабинете царил канцелярский стиль семидесятых годов, но ему это никак не мешало, совсем даже наоборот. Иногда он даже выискивал на Аллегро какой-нибудь предмет той эпохи, новый экспонат для собственного музея. Последней покупкой стала «Большая Всеобщая Энциклопедия Польского научного издательства» шестидесятых годов, тринадцать томов, собираясь поставить ее рядом с оригинальным советским изданием «Истории Второй мировой войны» в двенадцати томах. Такие вещи замечательно смотрелись в застекленном книжном шкафу.

Книжный шкаф, огромный полированный письменный стол, настольная лампа с зеленым абажуром, эбонитовый телефонный аппарат, черное кожаное кресло на хромированной опоре. Дубовый паркет, толстый бордовый ковер, на стенах — темные деревянные панели. Он не смог отказать себе в том, чтобы не повесить над дверью оленьих рогов. Кич ужаснейший, но в этом интерьере смотрелось просто превосходно.

В кабинет мог войти только он сам. Потому сам здесь убирал, сам стирал пыль, сам мыл окна. Дверь закрывалась на мощный замок, для которого были сделаны всего два ключа. Один всегда находился при нем, второй был спрятан в сейфе на Ставках. И дело было даже не в том, что в его кабинете хранились ценности или тайные документы. Хотя, вне всякого сомнения, проведенный в этом помещении обыск выявил бы факты, способные положить конец карьере пары лиц с самого верха. Нет, для него важна была приватность. Важно было иметь свое местечко, куда никто — ни жена, ни любовница, ни все реже и реже посещающие их дети — никогда не будет иметь доступа.