Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов - Пастернак Борис. Страница 23

Наши жизни похожи, я тоже люблю тех, с кем живу, но это – доля. Ты же – воля моя, та?, пушкинская, взамен счастья (я вовсе не думаю, что была бы с тобой счастлива! Счастье? Pour la galerie и fur den Pobel! [19])

Ты – мой вершинный брат, все остальное в моей жизни – аршинное.

«Игры слов и смыслов», – какую-нибудь книгу свою я так назову.

Борис, а ты помнишь Лилит? Борис, а не было ли кого-нибудь до Адама?

Твоя тоска по мне – тоска Адама по Лилит, до – первой и не-числящейся. (Отсюда моя ненависть к Еве!)

Жена Э<ренбур>га рассказывала, как вы вместе ехали на вокзал (они уезжали, Вы провожали). «Был замечательный вечер». Борис, это ты со мной ехал на вокзал, меня провожал.

Только не на глазах встречу, только не на глазах!

Все стихи и вся музыка – обещания обетованной земли, которой нет. Поэтому – безответственно и беспоследственно. Они сами – то!

Борис, а ты – верный. Ты слишком тяжел, чтобы постоянно перемещаться. Демона, любящего (или губящего) десять Тамар, я не мыслю. Думал ли ты когда-нибудь о смехотворной (жалкой) стороне Дон-Жуана? Любуясь им, я бы не могла любить его: мне было бы неловко, что после меня можно любить еще кого-нибудь.

Борис Пастернак, – это так же верно, как Монблан и Эльбрус: ведь они не сдвинутся! А Везувий, Борис, сдвигающий и не сдвигающийся! Всё можно понять через природу, всего человека, – даже тебя, даже меня.

Тогда – парнасцы, сейчас – везувийцы (мое слово). И первые из них: ты, я.

Это я случайно, Борис, из тетрадки для стихов, остальное развеялось и размылось. Ведь моя жизнь – неустанный разговор с тобой. Пишу тебе на листе из той же тетради, это самое мое собственное, вроде как на куске души. Чтобы ты лучше понял меня: у меня есть чудная бумага, целый блокнот, мужской, вроде пергамента, но писать тебе на бумаге, подаренной другим – двойная измена: обоим (ведь по отношению к нему ты – другой!) Есть вещи щемящие.

Измена – чудесное слово, вроде: разлука. Ножево?е, ножёвое. И только звук его знаю, смысл – нет. Изменить можно только государю, т. е. высшему, а как я ему изменю, когда оно во мне? В быту это есть – измена, сам быт – измена: души. Изменять с душой быту – ничего, кажется, другого в жизни не делала. Понимаете, иное деление, чем любовник и муж.

Я живу возле Праги, безвыездно и невылазно, никого не вижу, кроме Али и С. Много стихов. Скоро выходит моя книга, может быть получишь одновременно с письмами. Следующий – далекий – этап: Париж. С тобою бы хотела встретиться через год: 1^го мая 1926 г. (а рука по привычке души пишет 25 г.!). Сейчас я совсем связана: мальчиком и новизной чувства к нему. А тогда ему будет больше года, я уже буду знать, что у меня за сын и наверно – что у меня сын.

Ты ведь можешь любить чужого ребенка, как своего? У меня всё чувство, что я умру, а вам вместе жить, точно он ровесник тебе, а не твоему сыну.

Борис, думай о мне и о нем, благослови его издалека. И не ревнуй, потому что это не дитя услады.

Посвящаю его тебе как божеству.

Мой адр<ес>: Vsenory, c. 23 (р. р. Dobrichovice) u Prahy – мне —. Чехо-Словакия.

Письмо 27

<20–22 марта 1925 г.>

Цветаева – Пастернаку

Б.П., когда мы встретимся? Встретимся ли? Дай мне руку на весь тот свет, здесь мои обе – заняты!

Б.П., Вы посвящаете свои вещи чужим – Кузмину и другим, наверное. А мне, Борис, ни строки. Впрочем, это моя судьба: я всегда получала меньше, чем давала: от Блока – ни строки, от Ахматовой – телефонный звонок, который не дошел, и стороннюю весть, что всегда носит мои стихи при себе, в сумочке, – от Мандельштама – несколько холодных великолепий о Москве, от Чурилина – просто плохие стихи, от С.Я.Парнок – много и хорошие, но она сама – плохой поэт, а от Вас, Б.П., – ничего. Но душу Вашу я взяла, и Вы это знаете.

Письмо 28a

26 мая 1925 г.

Цветаева – Пастернаку

Борис! Каждое свое письмо к Вам я чувствую предсмертным, а каждое Ваше ко мне – последним. О, как я это знала, когда Вы уезжали.

Это письмо к Вам второе после рождения сына. Повторю вкратце: сын мой Георгий родился 1^го февраля, в воскресенье, в полдень. В секунду его рождения взорвался стоявший рядом с постелью спирт, и он предстал во взрыве. (Достоин был бы быть Вашим сыном, Борис!) Георгий, а не Борис, потому что Борис – тайное, ставшее явным. Я это поняла в те первые 10 дней, когда он был Борисом. – Почему Борис? – «П.ч. Пастернак». – И так всем и каждому. И Вы выходили нечто вроде заочного крестного отца (православного!). Вы, которому я сына своего посвящаю как древние – божеству! «В честь», когда я бы за Вас – жизнь отдала! (Ваша сто?ит моей, а м.б. и больше!) Обо всем этом я Вам уже писала, если дошло, простите за повторение.

Георгий же в честь Москвы и несбывшейся победы, Вы меня поймете. Но Георгием все-таки не зову, а зову Мур – нечто от кота, Борис, и от Германии и немножко от Марины. На днях ему 4 месяца, говорит (совершенно явственно, с французским r: «heureux» [20]), улыбается и смеется. Белые ресницы и брови, синие чуть раскосые глаза, горбонос. Навостренные сторожкие ушки (слух!). Весь в меня. Вы его будете любить, и Вы должны о нем думать.

Вспоминаю Ваши слова об отцовстве в изумительных Ваших «Воздушных путях». Я бы предложила такую формулу. Вокруг света и вокруг колыбели. Или же: вокруг света (тот моряк) и вокруг мира. Ибо человек – единственная достоверная вселенная – бесконечность. Единственное мое представление о бесконечности: звездное небо (на веру?) и Вы Борис (явь).

– Вот Вам мой «Мо?лодец», то, что я последнее писала перед Вашим отъездом. После него, из больших вещей: «Поэма горы», «Поэма конца», «Тезей» и, теперь, «Крысолов» (печатается в «Воле России» с чудовищными опечатками). Поэму горы посылаю, почитайте ее когда-нибудь, где-нибудь, чтобы меня не совсем забыли. Мой читатель, несомненно, в России, и, без самохвальства, задумчиво, мысль вслух: – «Россия». Но дуализм, властвующий над моей жизнью, вернее моя жизнь, не сливающаяся с моей душой, занес – занесла – занесли меня сюда, где стихов не читают. Но тут другое, – то, из чего возникают стихи, то, о чем поют.

Еще о мальчике: живу им. Чувств<ую>, что им – отыграюсь. В первый раз присутствующему говорю: мой.

Через год встретимся. Знаю это. Вообще, живу встречей с Вами.

А ты знаешь, Борис, откуда посвящение к Мо?лодцу? Из русской былины – Морской царь и Садко. Когда я прочла, я сразу почувствовала тебя и себя, а сами строки – настолько своими, что не сомневалась в их авторстве лет триста-пятьсот назад. Только ты никому не говори – про Садко, пускай ищут, свищут, я нарочно не проставила, пусть это будет наша тайна – твоя и моя.

А ты меня будешь любить больше моих стихов. (– Возможно? – Да.) Народ больше, чем Кольцов? Так во?т: мои стихи – это Кольцов, а я – народ. Народ, который никогда себя до конца не скажет, п.ч. конца нет, неиссякаем. Ведь только за это ты меня любишь – за Завтра, за за-пределом строк. Ох, Борис! Когда мы встретимся, это, правда, гора сойдутся с горой: Синай <вариант: Моисеева> с Зевесовой – (и взрыв будет —). О, я не даром (ведь не придумывала же!) не взяла Везувия и Этны, там взрывы земного огня, здесь – свыше: всё небо в двух, в одной молнии. Саваоф и Зевес. – Едино. – Ах!