Блюз Сонни. Повести и рассказы зарубежных писателей о музыке и музыкантах - Факторович Евгений Пинхусович. Страница 67

У Валериано был не только дивный голос, но и золотые руки, он умел починить любую вещь.

— Вот дурень, что же он не напел нам ее раньше?!

Мелодия в самом деле оказалась великолепной. Сродни славянским напевам, богемским или польским. В ней слышался шум бескрайних лесов, плеск могучих рек, тишина заснеженных равнин, скрип саней, вой волков. Так нежданно-негаданно вошла в мой внутренний мир Люба вместе со всем этим пейзажем и осталась там наравне с Рыжей Ежкой и другими персонажами нашего репертуара.

Я писал текст о Любе в каком-то ознобе, даже голова кружилась. «Сколько времени мы уже колесим по свету? Как давно я не был дома… Где только мы не скитались? Месяцы обвалами обрушивались за нашими плечами и затихали вдали, как шум промчавшегося поезда», — думалось мне. Вернулся Оресте, и мы принялись репетировать песню. Я снова окунулся в атмосферу музыки, безупречной гармонии голосов, вымышленных персонажей, казавшихся более реальными, чем те, что мелькали перед глазами в повседневной суете.

Все остальное пролетало слишком быстро, чтобы стать для нас чем-то значительным. Стоило нам в каком-нибудь заснеженном североевропейском городе увидеть рождественскую иллюминацию, оленей из фольги, подвешенных над улицей, и тут же это становилось воспоминанием, мы уезжали, нас ждал другой город, окутанный таинственным мраком ночи. Действительность, как кинолента, как картинки калейдоскопа, прокручивалась перед нами, проплывала неустойчивыми образами, которые связывала с нами лишь тонкая нить воспоминаний. Менялся пейзаж, мы пересекали границы, водоразделы, колесили с юга на север, казалось, мы раскачивались, как солнечный маятник вдоль небесных широт. Мы стали известным вокальным ансамблем. Выпустили серию дисков. Наши песни распевали уже на всем континенте. Теперь наш жанр — народные напевы, фолк был в моде. Валериано в этом плане был кладом, — он знал десятки народных песен. Нам оставалось всего-навсего записать, слегка подправить и отрепетировать.

Днем мы отсыпались, а ночью нас словно спускали с цепи. У подъездов театров, на открытых эстрадах, у цирка мы поджидали балерин, акробаток, актрисок, певичек. Порой мы врывались к ним в гримуборные, оправдываясь тем, что принесли им цветы, заставали их полуодетыми, когда они переодевали прозрачные костюмы или поправляли грим перед облупленным зеркалом. Они возмущенно вскрикивали, кидались за ширмы или накидывали на плечи халат.

— Бессовестные! Как вы смеете?!

— Да бросьте вы эти цирлих-манирлих!

— Вон отсюда! А то позовем…

Но никого не звали, мы не давали им опомниться, обнимали и закрывали рот поцелуями. Валериано тоже пользовался успехом у женщин, наверное, привлекал его инфантильный, добродушный вид, не внушавший опасений. Через несколько минут в гримуборной устанавливалась непринужденная атмосфера; девушки продолжали натягивать трико в крупную сеточку и легкие пачки с блестками, словно нас и нет, как они это делали в предыдущий вечер в присутствии других поклонников. Валериано тут же находил себе занятие, — брался чинить замок сумочки или застежку ожерелья; балеринки, как зачарованные, смотрели на его руки, словно он — волшебник. После представления выходили вместе.

— Куда прикажете? Мы к вашим услугам! — говорил Оресте.

— Тогда в Оперу.

— Отлично!

Наша машина наполнялась раскатами смеха, запахом грошовых духов, в нее погружали заячьи шубки и серебряные туфельки. Затем начинался шепот, а в паузах — поцелуи. Валериано сидел за рулем, но и он не был в накладе, его соседка распалялась от всего, что слышала за спиной, и непрестанно наклонялась к нему — целоваться.

Иногда наши избранницы надевали свои самые нарядные вечерние платья, и мы отправлялись в ближайший крупный город или на живописное курортное побережье — в казино. Оресте обуревал азарт, он уверял, что знает «счастливые» цифры, ставил огромные суммы на самые невероятные комбинации. Наши партнерши волновались, влажными глазами следили за игрой и, когда шарик останавливался перед ячейкой рулетки, обмахивались платочками.

Порой на меня нападало смутное желание подольше не расставаться с очередной подружкой. Я разглядывал ее, как правило, немолодое лицо, гладил волосы с редкими проблесками седины, у меня сжималось сердце при мысли, что через два-три дня я ее больше не увижу. Мне хотелось то излиться самому, то узнать побольше о ней: кто она, откуда, кого раньше любила. Я задавал себе вопрос, происходит ли то же самое с Оресте, и настороженно следил за ним. Он и девушек постоянно вовлекал в странные авантюры. Однажды ночью в каком-то городке он утащил со стройки деревянную лестницу, и мы, словно акробаты, с опасностью для жизни влезли по ней в окно недостроенного здания, и расписали стенки, воспользовавшись малярными кистями и банкой с краской, оставленными как будто специально для нас. На третий-четвертый день знакомства мы начинали разжигать любопытство своих партнерш, обещая научить некой тайной игре.

— Какой?

— Сейчас не скажу, а то пропадет весь смак…

Мы заранее оплачивали счет в гостинице, загодя собирали чемоданы и погружали их в машину. Среди ночи, по условному сигналу мы вставали.

— Ты куда? — спросонок говорила подружка.

— Приготовить игру, помнишь?

— Да ну ее! Иди лучше ко мне!

— Ну что ты… Это займет всего минутку.

Она засыпала, и мы потихоньку одевались. На следующее утро каждая находила на тумбочке записку: «Вот тебе и игра. Начинают ее вместе, а кончают врозь. Сейчас я уже далеко. Прощай! Спасибо за все». Один-единственный раз моя подружка заподозрила недоброе, выглянула при лунном свете в окно. Она ничего не сказала, только не сводила с меня глаз, пока машина не отъехала.

— Я больше не участвую в этой игре, — предупредил я Оресте.

— Почему? — удивился он.

— Неужели тебе нравится сбегать вот так, украдкой… не попрощавшись?

— Для них же лучше. Мы вносим в их жизнь элемент неожиданности.

Я не был в этом уверен, хотя в устах Оресте любая мысль звучала убедительно. Он настаивал, смеялся, в его глазах цвета дегтя поблескивали золотистые искорки, он говорил, что реальность не существует, каждый сам себе сочиняет сказку. Мол, балеринки и акробатки всего-навсего прекрасные мимолетные образы, промелькнувшие на нашей цветной кинопленке. Весь мир — сплошной мираж, в нем нет ничего истинного и серьезного, чем стоит дорожить.

— Ты разглядывал слайды? — допытывался он.

— Конечно.

— Пробовал долго смотреть один и тот же? Наступает момент, когда кадр приедается, хочется сменить его, невольно нажимаешь кнопку — продвинуть слайд. Мне нужно все время менять диапозитив, понял?

Я кивал, и наши побеги от партнерш продолжались. Мы сочинили десятки песен и исполняли их вечерами перед восторженной публикой. Только взбалмошность Оресте мешала нам разбогатеть, да мы об этом и не помышляли. Меня тревожило совсем другое. Я чувствовал, что годы уходят, время летит так же стремительно, как мы переезжаем из одного города в другой. И сам я не личность, а фикция, нет у меня ни корней, ни собственной сущности.

Однажды в сентябре мы попали в город, где уже были. Это случалось редко. Иногда Оресте прокручивал кадр назад — посмотреть уже знакомый диапозитив. Мы назвали свои фамилии безупречному портье в ливрее с галунами, и у меня возникло ощущение, что я уже видел этого человека, и гостиница мне знакома. Услышав мою фамилию, он невозмутимо сообщил:

— Аурелио Климентис, для вас есть письмо.

— Не может быть.

— И тем не менее это так. Оно лежит здесь в ящике уже несколько лет.

И он протянул мне старый пожелтевший конверт с вышедшей из употребления маркой. Я сразу узнал материнский почерк. Произошло нечто невероятное. Одна из многочисленных скобок, которые я открывал, закрылась. Круги, расходившиеся на воде, сжались в исходную точку. Я с содроганием подумал, что, вероятно, мать отправила конверты по всем моим адресам, тогда во всех гостиницах Европы меня ждут ее письма. Она не звала вернуться, писала только, что чувствует себя прилично и надеется, что работа приносит мне удовлетворение. Что, мол, песнями тоже можно заработать на хлеб, но она уверена, что я мог бы осесть в каком-нибудь крупном городе и обзавестись домом. Больше всего меня сразила дата. Выцветшее письмо ждало меня все это время в ящике портье, отличавшегося безупречной памятью. Оресте сразу заметил, что у меня упало настроение.