Новеллы - Старцев Абель Исаакович. Страница 10

Но чопорность ему как будто не претила. Он ответил вполне любезно:

— Да, я настроен именно так. Я могу передвигаться с места на место — проецировать себя, как вы выразились. Но поезд избавляет меня от хлопот.

— Но ведь это так медленно.

— Мне некуда торопиться: в моем распоряжении вечность.

Я поняла, как глупо с моей стороны было не сообразить этого.

— Конечно, — сказала я. — Простите мою тупость.

Он снова нахмурился и слегка тряхнул плащом. Потом сказал строго:

— Я готов ответить на ваши вопросы и помочь вам, насколько хватит моих способностей и осведомленности. Но должен сказать вам, что мне скучны извинения, оправдания, раскаяния и ненужные объяснения. Будьте любезны запомнить, что вы ничем не можете обидеть, оскорбить или разочаровать меня. Если вы глупы или неискренни, мой разговор с вами будет бесполезен, только и всего.

Оправившись после этого выговора, я рискнула спросить:

— Должна ли я задавать вам вопросы? По традиции надо расспрашивать прмви… людей с… леди и джентльменов с того света.

— С того света? — повторил он удивленно. — С какого «того света»?

Я почувствовала, что краснею, но не посмела оправдываться.

— Да, вы должны задавать привидениям вопросы по той причине, что они совершенно не испытывают желания разговаривать с людьми, — сказал он. — А кроме того, у них с вами слишком мало общего, чтобы они могли сами догадаться, что вас интересует. В то же время, поскольку правом на знание обладают все, ни одно привидение, если это не вор и не скряга по натуре, не откажет в ответе спрашивающему. Но не ждите, чтобы мы сами начали пустой разговор.

— Почему?

— Потому что у меня нет ни малейшего желания быть вам приятным.

— Простите, — сказала я, — но я никак не придумаю, о чем вас спросить. У меня было множество вопросов, если бы только я могла их вспомнить. Правда, те, которые приходят мне в голову, кажутся слишком личными и бестактными.

— Если они покажутся вам такими после того, как вы убедились в моей бесплотности, тогда вы, по всей вероятности, просто глупы, — ответил он тихо и мягко, как врач, беседующий с пациентом.

— Возможно, — сказала я, начиная сердиться. — Но если вы не хотите разговаривать вежливо, можете оставить ваши знания при себе.

— Указывайте мне, если что-либо в моих словах вас обижает, и я постараюсь впредь избегать этого, — ответил он, ничуть не раздражаясь. — Но, задавая свои вопросы, помните, что привидению, которому несколько столетий, и двадцатилетней девушке нет смысла спорить о хороших манерах.

Он был так восхитительно терпелив в своем презрении ко мне, что я сдалась. Кроме того, я была на четыре года старше, чем он думал.

— Я хотела бы узнать, если можно, — сказала я, — кто вы такой, то есть кем вы были, и очень ли больно умирать. Конечно, если эта тема не будет для вас тягостна. Если же…

Он не стал ждать окончания моих нелепых извинений.

— Обстоятельства моей смерти были так своеобразны, — сказал он, — что, право, в этом вопросе я не компетентен. Я был испанским дворянином и значительно превосходил в духовном развитии большинство своих современников — мстительных, суеверных, жестоких, обжорливых, ревностно приверженных традициям своего сословия, грубых и глупых в любви, неискренних и трусливых. Они считали меня чудаком, легкомысленным человеком без твердых моральных устоев.

Я ахнула, пораженная его удивительным красноречием.

— Хотя я был последним в роде Тенорио и предки мои в течение многих поколений занимали высокие посты при дворе, я отказался терять время, служа титулованным лакеем, и, поскольку такой отказ был, по понятиям моего века и класса, чрезвычайно неприличным, считалось, что я покрыл себя позором. Но это меня очень мало беспокоило. У меня были деньги, здоровье и полная свобода. Больше всего я любил книги, путешествия и приключения. В юности и в первые годы зрелости благодаря своему равнодушию к общепринятым мнениям и насмешливой манере вести беседу я приобрел среди строгих блюстителей нравственности репутацию атеиста и распутника, хотя на самом деле я был просто начитанным и немного романтичным вольнодумцем. Изредка женщина поражала мое юное воображение, и я долго поклонялся ей на расстоянии, никогда не осмеливаясь искать знакомства с нею. Если случайно мы оказывались в одном обществе, я бывал слишком робок, слишком простодушен, слишком рыцарственно почтителен, чтобы воспользоваться тем, что, несомненно, было самым откровенным поощрением, и в конце концов награда доставалась более опытному поклоннику без единого слова протеста с моей стороны. Наконец одна знатная вдова, в доме которой я иногда появлялся и о чувствах которой ко мне не догадывался вовсе, доведенная до отчаяния моей тупостью, бросилась мне в объятия и призналась в своей страсти. Это было так неожиданно при моей неопытности и так польстило моему самолюбию, а сама она страдала столь очаровательно, что я был покорен. Я не мог решиться на такую грубость, как отказ; более того, около месяца я без угрызений совести наслаждался теми радостями, которые она дарила мне, и искал ее общества всякий раз, когда у меня в виду не было ничего другого. Это была моя первая любовная интрига; но хотя у вдовы почти два года не было оснований подозревать меня в неверности, романтичность, которой она окружала нашу связь и без которой не могла жить, стала казаться мне скучной, бессмысленной, надуманной и фальшивой, за исключением тех редких моментов, когда сила любви делала ее прекрасной душой и телом. К несчастью, едва мои иллюзии, робость и мальчишеский интерес к женщинам исчезли, как я стал для пих неотразим. Вначале это меня забавляло, но вскоре превратилось в источник неприятностей. Я сделался причиной неистовой ревности; несмотря на весь мой такт, у меня не осталось ни одного женатого друга, с которым я рано или поздно не оказывался на волосок от дуэли без всяких к тому оснований. Мой слуга развлекался, составляя список покоренных мною женщип и даже не подозревая, что я никогда не пользовался плодами таких побед и — более того — что предпочтение, которое я выказывал молодым и незамужним своим поклонницам и над которым он подшучивал, насколько осмеливался, было вызвано тем, что их невинность и застенчивость защищали меня от прямых атак, предпринимавшихся без малейшего стеснения многими матронами, как только они замечали мое полное к ним безразличие. Неоднократно, чтобы выпутаться из неприятного положения, мне приходилось покидать очередной город, что, впрочем, было легко, ибо я привык путешествовать, но что вместе с тем, боюсь, создало мне сомнительную репутацию бродяги. С течением времени обо мне начали распространяться слухи, источником которых были глупые выдумки моего слуги, и, наконец, я прославился как неисправимый распутник, после чего стал еще притягательней для женщины, которой я страшился больше всего. Такая репутация растет, как снежный ком. Светские сплетни были полны самых невероятных историй обо мне. Моя семья порвала со мной, и у меня оставалось достаточно испанской надменности, чтобы презреть все попытки к примирению. Вскоре после этого я оказался вне закона. С одним из моих друзей была обручена глубоко набожная девица, дочь командора Севильи. Находясь под впечатлением того, что обо мне рассказывали, она питала ко мне крайнее отвращение, но мой друг, щадя мои чувства, скрывал это от меня. К несчастью, однажды я подумал, что мне следовало бы познакомиться с его будущей женой. И вот, памятуя о том, что род командора находился в свойстве с моим родом, я отважился нанести ей визит. Был поздний вечер, и, когда меня провели к ней, она в полумраке гостиной приняла меня за моего друга и заключила в объятия. Мои протесты вывели ее из заблуждения, но вместо того, чтобы извиниться за свою ошибку, о которой сам я догадался только впоследствии, она подняла крик PI, когда прибежал ее отец с обнаженной шпагой, заявила, что я нанес ей оскорбление. Командор, не ожидая моих объяснений, сделал решительный выпад, явно намереваясь заколоть меня, и ему, несомненно, удалось бы это, если бы я, защищаясь, не проткнул его насквозь. Впоследствии он признал, что был неправ, и теперь мы с ним друзья, особенно потому, что я не посягнул на лавры более искусного фехтовальщика, чем он, но без спора согласился, что роковой удар нанес ему в темноте и случайно. Чтобы не забегать вперед, скажу, что он умер меньше чем через пять минут после того, как я поразил его, и нам — моему слуге и мне — пришлось спасаться бегством, чтобы с нами не расправились его домочадцы.