Знаменитый газонокосильщик - Ланина Мария Михайловна. Страница 37
<i><b>7 декабря:</b></i> Сегодня я заметил у мамы первые признаки отчаяния. Она в больнице, где ей проводят курс химиотерапии, и постоянно говорит о каком-то лекарстве от рака, о котором ей рассказала бывшая клиентка. Как сообщает «Дэйли мэйл», доктор Голд из Сиракузского ракового центра в Нью-Йорке утверждает, что ему удается остановить развитие опухолей с помощью одной-единственной таблетки, изготовленной из ракетного топлива.Я узнаю номер телефона с помощью Международной справочной службы и набираю его, сидя у маминой кровати, но там никто не отвечает.Женщина, о которой рассказывается в статье, отказалась от химиотерапии, подавляющей иммунитет, и заменила ее приемом этих таблеток. И теперь мама беспокоится, что уже прошла один курс химиотерапии. Она боится, что это может помешать лечению ракетным топливом.В разгар обсуждения этой темы она вдруг умолкает и говорит: «Сегодня утром, когда я ела грейпфрут, одна из сестер мне сказала: „Правильно, надо есть, пока вы способны это делать“». У нее на глазах выступают слезы, и она закрывает лицо руками, чтобы скрыть их.Я подхожу к кровати и обнимаю ее.— Она хотела сказать — ешьте, пока можете, потому что скоро вы не сможете это делать.Я подпихиваю руку ей под голову и слегка ее приподнимаю.— Когда утром открываешь глаза, то кажется, что с тобой все в порядке, а потом вспоминаешь, что нет… И так каждый день.Когда я прижимаю к себе ее голову, то ощущаю сквозь жесткие волосы все кости черепа. Я не знаю, что ответить, поэтому просто обнимаю ее, а она в своей обычной манере принимается извиняться и говорит, что сказала не подумав.— Все нормально. Просто время от времени тебя как будто пронзает.И ради чего все это? — думаю я. Она родилась на свет, вырастила троих детей, отутюжила тысячи воротничков, она подавала к чаю рыбный пирог, любила и была любима. И вот теперь ей предстоит умереть. Какой во всем этом смысл?Папа поднимает нас в несусветную рань, чтобы не попасть в пробки по дороге в Роксбург. Так что, когда мы туда добираемся, вокруг царит гробовая тишина, потому что все еще спят, что сообщает всему месту атмосферу глухой заброшенности.
Я поднимаю аквариум с черепахой в дормиторий на втором этаже. Хоть мы и вылили из него половину воды, чтобы она не расплескалась на сиденья машины, он все равно весит чуть ли не тонну. Чарли идет следом с затычкой от термостата, чтобы я о него не запнулся. Мы тратим на эту процедуру массу времени, так как Чарли то и дело совершает свои ритуальные действия — заглядывает за повороты лестницы, барабанит пальцами по перилам и шаркает ногами. Когда мы доходим до дормитория, мне кажется, что руки у меня вот-вот отвалятся.
В какой-то момент он мне заявляет: «Трижды прикоснись к голове правой рукой и высуни язык».
— Я не могу, у меня в руках аквариум.
— Трижды прикоснись к голове правой рукой и высуни язык, — повторяет он. — Это срочно.
— Чарли, я не могу.
— Придется.
Я высовываю язык.
— Вот, пожалуйста, — говорю я.
— А теперь остальное. Надо еще сделать все остальное, — произносит он и, наклонившись к моему плечу, шепотом добавляет: — Скрэнджи, — показывая глазами по сторонам. После чего сам трижды прикасается к своей голове и высовывает язык.
— Ладно, — соглашаюсь я, ставя на пол аквариум, — но это в последний раз. У меня при себе детектор скрэнджей, и он ничего не показывает, а эта хреновина весит целую тонну.
— Три раза, а не четыре, и еще раз высуни язык. Предыдущий раз не считается, — заявляет Чарли, оглядываясь по сторонам, словно опасаясь, что на него вот-вот набросится целая банда скрэнджей.
Наконец мы обнаруживаем директора, мистера Мортона, и он спрашивает, не хотим ли мы перед отъездом осмотреть все заведение и познакомиться с его историей. Но папа, хотя часы и показывают всего десять утра, говорит, что нам пора.
На обратном пути мы останавливаемся в «Черной лошади», чтобы перекусить. Хотя лично мне кусок в горло не лезет. Настроение преотвратное. Папа ковыряется в чипсах и разглагольствует о том, как здорово выглядела Сара в подвенечном платье и что теперь они уже, наверное, на Багамах, но даже у него вид подавленный, и говорит он об этом без всякого интереса. Такое ощущение, что мы только что совершили преступление, ни один из нас не упоминает имени Чарли, пока мы не добираемся до дому. И только выйдя из машины и направляясь к дому, папа произносит в своей категоричной манере: «Боже, и зачем только люди заводят детей?!»
9 часов вечера.
Папа приглашает меня вечером выпить с ним, чтобы поднять настроение, но это выше моих сил. Мне по-прежнему грустно, и поэтому я отправляюсь к Джемме. Мне нужно обрести хоть какую-нибудь надежду, хоть какой-нибудь свет впереди, и я хочу обсудить с ней нашу летнюю поездку. Но она только что получила список предлагаемого жилья и обсуждает с отцом поездку в Шеффилд, чтобы выбрать подходящее пристанище. Ее родители собираются ехать вместе с ней. Я пытаюсь изобразить радость, но у меня плохо получается. Джемма, заметив это, спрашивает, в чем дело. И я говорю, что надеялся, что этим будем заниматься мы, на что Джемма отвечает смехом.
— Ты хотел удостовериться, что я не буду жить в одном доме с парнями, да?
Наверное, это была шутка, но мне она почему-то не кажется смешной. Я говорю в ответ какую-то гадость, о том что свитер делает ее бесформенной, и ухожу домой.
11 часов вечера.
Меня немного начинает волновать состояние моего здоровья. У меня уже несколько дней болит живот. И стул стал неоднородным. Он выходит в виде каких-то фрикаделек и не тонет в воде, как это было с мамой перед тем, как она заболела. Роб считает, что это может быть результатом стресса, а когда я сказал об этом папе, тот только посмеялся.
— Ах, у тебя стресс! Да ты же обосрал все, что можно, — заявил он.
Я чувствовал себя очень странно и неловко, сопровождая Шона к врачу. А бодрое и жизнерадостное поведение Шона еще больше это усугубляло. В приемном покое он листал «Ридерз дайджест» и рассказывал мне об электрических угрях, о которых прочитал в «Британнике». Затем нас вызвали к врачу, и мой друг с места в карьер принялся объяснять совершенно незнакомому человеку, что скорее всего он гей.
Доктор Фитцпатрик прилагал титанические усилия, чтобы не выглядеть обескураженным, и лишь изредка его глаза изумленно расширялись. Я сидел в самом углу, чтобы не привлекать внимания, но, заявив, что он гей, Шон нервно оглянулся и наградил меня улыбкой. И в этот момент, несмотря на всю серьезность положения, меня начал разбирать смех. Я вспомнил об одной игре, в которую мы играли с Шоном еще до того, как он провалил экзамены, когда еще была жива мама и взрослая жизнь казалась далеким будущим. Для того чтобы довести Марка и Кейт, мы оба начинали изображать сумасшедших: Шон заявлял, что в предыдущей жизни был адмиралом Нельсоном, а я обходил посетителей и сообщал им, что я потомок Сэмюэля Кингстона, того самого, который изобрел карманы у брюк.
И вот теперь мы с Шоном сидим в Чешемской больнице, и игра стала реальностью. Больше всего мне хотелось подмигнуть Шону, рассмеяться над абсурдностью происходящего и сказать доктору какую-нибудь нелепицу, типа: «А на самом деле меня зовут леди Вера, и мне очень идут широкие пояса». Я очень старался быть серьезным, но у меня ничего не получалось. Поэтому мне ничего не оставалось, как сидеть, нахмурив брови, и с ясным взором предавать своего друга.