Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена - Бобровникова Татьяна Андреевна. Страница 13

Это покрыто мраком. Но некоторые черты этого человека мы можем воссоздать. Он насмешлив. Насмешка его необычайно тонка. Например, его слова о Сире: «Его надо наградить по справедливости. Тогда и другие рабы станут лучше… заметьте: приводить шлюх, готовить вечеринку среди бела дня — это немаловажные достоинства у человека». Такого рода насмешки, когда под видом похвалы преподносят горчайшую пилюлю, Цицерон называет греческим словом «ирония». Это, говорит он, «утонченное притворство, когда говоришь не то, что думаешь», и «с полной серьезностью дурачишь всех своей речью, думая одно, а произнося другое» (Cic. De or., II, 269).

Далее. Выражается этот автор немножко резко — слова «осел» [28], «шлюхи» (в подлиннике сказано сильнее) довольно часто срываются с его языка. Между тем до того Микион был образцом любезности. Узнав о диком дебоше Эсхина, он говорит только: «Все-таки Эсхин этим причинил мне некоторую неприятность» (Adelph., 147–148). Объясняя свою мягкость, он замечает: «Я не могу ничего изменить, поэтому терплю все спокойно» (ibid., 736–737) Более того. Даже сам ворчливый Демея выражался не так резко.

Все это до деталей подходит к одному из молодых авторов, к Публию, которого друзья так и называли eipwv. С резкостью же его языка читатель скоро познакомится. Не могу отделаться от впечатления, что, пока они все вместе переводили и сочиняли, Сципион то и дело отпускал колкие замечания, а в конце написал блистательную пародию. Хочу, кстати, отметить одну восхитительную деталь: Микиона в виде самого страшного наказания женят на «дряхлой старухе». Между тем невесте Эсхина лет 15–16, значит, матери ее 35–36 лет! Но юному автору она казалась ужасно старой. Однако почему все же Сципион написал последнюю сцену? Чем не понравилась ему комедия?

Начну с проблемы строгих отцов, которая так занимает Теренция. Откуда у авторов такой интерес к ней? На первый взгляд кажется, что ничего не может быть естественнее. Ведь они молоды, а молодым людям всегда кажется, что старики их угнетают и дают мало свободы. И все-таки, если вдуматься, в этом есть нечто странное. Дело в том, что Теренций был раб, а потому вообще не знал своих родителей. Сципион имел отца любящего и доброго. Кроме того, он перешел в другой род, приемный отец его рано умер, и он жил вполне самостоятельной жизнью. В то время, когда писались пьесы, он раздавал наследства, выплачивал приданое, словом, был главой семьи, а вовсе не жалким запуганным юношей. Что до Лелия, то уже в 163 году он был женат, то есть тоже жил самостоятельной жизнью. Причем женился по любви, а не по отцовской указке.

Но может быть, Сципион как раз принадлежал к типу свободных и смелых юношей, как Эсхин, и он думал и писал не о себе, а о своих многочисленных друзьях — несчастных Ктесифонах, стонущих под тяжким игом отцовской власти. Но тут выясняется весьма любопытный факт. Та свободная жизнь, о которой только и вздыхает Ктесифон и которой достиг счастливец Эсхин, очень напоминает жизнь римской золотой молодежи, от которой с отвращением отвернулся Сципион. В самом деле, как жил Эсхин, этот «правильно воспитанный юноша»? Он пьянствовал, устраивал бесконечные пирушки средь бела дня, душился дорогими благовониями и тратил уйму денег на наряды (Adelph., 117, 63,965). Он был в связи со всеми гетерами в округе (ibid., 150). Ничем, кроме удовольствий, он не интересовался.

А как смотрит на это его «правильный» отец? Вот что он говорит Демее:

— Мне кажется, для юноши не позорно развратничать, пьянствовать и даже выламывать двери. И если ни я, ни ты не делали этого, то потому только, что нам мешала бедность (ibid., 101–104).

Вот, оказывается, как. Значит, только отсутствие денег — причина нравственного поведения. А более ничего. А ведь Публий Сципион, у которого денег было больше, чем у Микиона и Демеи вместе взятых, и который мог в юности поступать, как ему вздумается, с презрением отвернулся от подобной жизни. Как посмотрели бы на этот феномен Эсхин и его отец? И как сам Сципион должен был относиться к подвигам Эсхина и поучениям Микиона? Ведь не бедность и не строгий отец стояли над ним, но он сам, по римскому выражению, был для себя цензором.

Полибий описывает увеселения римской молодежи следующим образом: «Молодые люди отдавались со страстью любовницам… другие увлекались… пьянством и расточительством… Распущенность как бы прорвалась наружу в описываемое время… вследствие прилива из Македонии в Рим больших сумм денег… Но Сципион усвоил себе противоположные правила поведения» (Polyb., XXXII, 11,4–8).

Кажется, что оба — и Полибий, и Теренций — описывают одно и то же, даже оба упоминают о деньгах, но для одного — это отвратительное и безобразное зло, для другого же «в нем нет позора». Мне совершенно ясно, что, если бы Сципион встретил в жизни такого Эсхина, который доблестно разбил двери публичного дома и подрался со сводником, он, конечно, назвал бы его никчемным шалопаем. Теперь нам понятно, что и Эсхин, и его отец должны были вызывать в этом чистом, гордом юноше гадливое презрение. И в ответ на все восторги автора по поводу героического поведения этого молодого человека он насмешливо замечает: «Конечно, приводить шлюх, готовить вечеринку среди бела дня — это немаловажные достоинства у человека».

Теперь мы понимаем, как он относился к героям Менандра и почему решился зло высмеять их в последней сцене. Но тут же встает следующий вопрос. Так зачем же он писал комедии на такие странные, чуждые ему сюжеты? Казалось бы, он скорее должен был изобразить среди всего этого мира пустых и падких до удовольствий юношей одного, который чуждается их жизни, который превосходит их нравственной силой и которому открыты иные, высшие наслаждения. Что же заставило Лелия и Сципиона писать о столь далеких им по духу юношах? Чем эти герои были им близки?

Дело в том, что тут кроется одна коренная ошибка современного человека. Мы рассуждаем обычно так: «Раз Теренций писал такие-то комедии и раз римляне с увлечением их смотрели, значит, в жизни происходили вещи весьма похожие на описываемые им события. Перемени греческие имена на римские — и мы получим картину жизни молодежи круга Сципиона». Между тем взгляд этот совершенно неверен. Мы воспитаны на реалистической литературе XIX века и воображаем, что всякий автор непременно пишет с натуры. А ведь реализм далеко не всегда был в чести. Европа пришла к нему только в XIX веке.

В XVIII веке писали про пастухов и пастушек. И вот кавалеры и дамы, затянутые в корсеты, в огромных кринолинах, в ботинках на таких высоких каблуках, что в них можно было двигаться только по гладкому полу, с фальшивыми волосами, осыпанными пудрой, жившие в роскошных дворцах, окруженных садами, в которых естественности осталось не больше, чем в них самих, читали о невинных пастухах и пастушках, живших в полях на лоне природы.

Потом в моду вошли пираты. Жители душных пыльных городов писали о нестерпимо синем небе, о людях с кинжалами за поясом, мчавшихся по голубому морю под черным флагом. А в эпоху Возрождения увлекались рыцарскими романами — именно тогда, когда не осталось ни одного живого рыцаря. В наши же дни литература перенесла свои действия на Марс и Венеру. Нечто подобное было и в эпоху эллинизма. Рафинированные городские жители, обитатели огромной космополитической Александрии, искушенные в интригах роскошного двора Птолемеев, писали, однако, не о городе и не о дворе, а об идиллических пастухах и пастушках, пасших своих белых барашков в счастливой Аркадии. В I веке до н. э. все зачитывались романами, где были страшные пираты, восточные деспоты, человеческие жертвы — словом, все что угодно, кроме того, что окружало людей в жизни.

Так было и с театром. Римляне заимствовали сюжеты у современных им греческих пьес. В Элладе того времени ставили почти исключительно трагедии Еврипида и комедии Менандра и его единомышленников. Менандр жил в эпоху после Александра. В те дни греки ощущали бесконечную усталость от смут и войн, чувствовали глубокое отвращение к политике и их стало тянуть под утешительную сень садов Эпикура. И тогда Менандр стал писать новые комедии, отвечавшие новым вкусам. Он, разумеется, ни слова не говорит о надоевшей всем политике. Он целиком Ушел в тихую семейную жизнь. Взаимоотношения отца и сына, жены и мужа, свекрови и невестки, любовника и любовницы — вот что его интересовало. Он описывал средний круг добропорядочных греческих обывателей. Он больше не требовал геройских подвигов, он рисовал обыкновенных людей, обыкновенные характеры — пусть в юности молодые люди ходят к гетерам и сводникам, они остепенятся и станут хорошими, крепкими хозяевами, говорит он. Самое ужасное для его героев — военная служба. В армию можно пойти только с отчаяния, если отец запрещает видеться с куртизанкой. Каждая пьеса заключала в себе спасительную мораль, которая радовала добропорядочных зрителей.