Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена - Бобровникова Татьяна Андреевна. Страница 55

Перед нами не риторы, которые строят перед своими слушателями красивые фигуры, не философы, мирно прохаживающиеся в своих садах вдали от сутолоки реальной жизни. Нет, это два военачальника. И, зовя своих воинов, быть может, на верную смерть, они стараются найти самые сильные, самые разительные, самые понятные для них доводы. И вот русский князь обещает им награду на небесах, римлянин видит награду в самом прекрасном поступке — это и есть «великолепнейшая награда», «прекраснейший памятник».

Я не сомневаюсь, что это подлинные слова Сципиона. Но Полибий передает их с таким горячим одобрением, что ясно — они составляют сущность его веры. И для него, как и для Сципиона, смерть за родину сама по себе самая великая награда. Никакого загробного воздаяния не нужно. И надо быть действительно безумцем, чтобы отказаться от столь прекрасной доли. Этот взгляд разделяли с Полибием большинство его современников. Даже те из них, кто верил в бессмертие души, как Цицерон, все-таки считали, что добродетельным надо быть ради самой добродетели, а не ради загробного воздаяния. Римляне, друзья и ученики Полибия, придерживались той же веры. У Цицерона Лелий начинает сетовать, что герой, спаситель Республики, не получил никакой награды от отечества. И слышит суровый и спокойный ответ Сципиона:

— Для мудрого человека само сознание того, что ты совершил прекрасный поступок, есть высшая награда за доблесть (Cic. De re publ., VI, 8).

Именно эта вера возмущала ранних христиан. Лактанций в этом видит главное отличие своего учения от нравственной доктрины Цицерона, которого в остальном считает чрезвычайно близким к христианству. «Без надежды на бессмертие, которое Бог обещает своим верным, было бы величайшим неразумием гоняться за добродетелями, которые приносят человеку бесполезные страдания и труд», — пишет он (Diu Inst., IV, 9).

Полибий рассказывает и о судьбе тех, кто пренебрег своим нравственным долгом. Он говорит, что души людей, как и тела их, могут болеть болезнью, подобной проказе, и они начинают гнить и медленно разлагаться, хотя по виду это все тот же человек (81, 6–10). Неужели же выгодно и умно доводить себя до такой ужасной, неизлечимой болезни?!

У Полибия есть удивительный образ. Он рисует человека образованного, умного, утонченного, который постепенно подпал под власть зла. Речь идет о македонском царе Филиппе. Он навлек на себя именно эту неизлечимую болезнь своим роковым выбором между добром и злом. Полибий вспоминает старинное предание. В Аркадии случалось, что люди обращались в волков. Но вскорости они вновь принимали прежний облик. Однако, если человеку, обернувшемуся зверем, доводилось попробовать человеческой крови, ему уже не суждено было вернуться к людям — он навеки превращался в злого волка (VII, 13, 7). Так и Филипп, «вкусив человеческой крови и смертоубийств», постепенно утратил свою человеческую природу. Он падал все ниже и ниже, зло засасывало его, как страшная трясина. Конец его Полибий рисует настолько ярко, что я не могу не привести весь этот поразительный отрывок:

«К этому времени восходит начало ужасных бедствий, заслуживающих старательного изложения, которые обрушились над царем Филиппом и целой Македонией. Как будто настало время, когда судьба решила покарать Филиппа за все бесчинства и злодеяния, совершенные им раньше, ради чего ниспослала на него грозных богинь Эриний, преследовавших его за несчастные жертвы; мстящие тени загубленных неотступно преследовали его день и ночь до последнего издыхания, и всякий мог убедиться в справедливости изречения, что есть око правды и нам, смертным, надлежит памятовать об этом непрестанно». Мучаясь непрерывным страхом, Филипп решил не оставлять в стране ничего враждебного его дому и «отдал письменный приказ начальникам городов разыскивать сыновей и дочерей загубленных им македонцев и заключать их под стражу… Он повторял, говорят, следующий стих: «Безумец, кто убивши отца, оставляет в живых сыновей убитого»… Судьба поставила на сцене и третью драму с царскими сыновьями: юноши в ней злоумышляли друг на друга, и когда решение распри предоставлено было самому Филиппу, он день и ночь терзался мыслями о том, которого из двух сыновей обречь на смерть, от кого он должен опасаться и больших козней в последующей жизни, и насильственного конца в старости» (XXIII, 10,1–14).

Это одно из красивейших мест у Полибия. Судьбу Филиппа он уподобляет трагической трилогии Эсхила, тема которой преступление и наказание. Эринии и тени убитых преследуют грешника, как в «Евменидах». Драматургом же является сама судьба [116].

Конец Филиппа был ужасен. Он пытался примирить сыновей, но поняв, что это невозможно, отдал приказ убить самого любимого, Деметрия, так как поверил наветам старшего сына. После убийства Филиппу стало известно, что Деметрий был невиновен и оклеветан братом, который и сделался вершителем судеб Македонии. [117] Так, изуродованный духовно, терзаемый непрерывными муками, не отличая друзей от врагов, всеми ненавидимый, никому не верящий, умер тот, кто носил прежде гордое имя Любимца Эллады.

Вот почему нечестных людей Полибий порой почти жалеет (XV, 4, 12; XVIII, 15, 15). И мысль его ясна. Если бы за власть, деньги, могущество у нас требовали в качестве платы отрубить себе руку, ногу, нос, заразить себя проказой, где бы мы отыскали безумца, который добровольно пошел на такие жертвы? Так разве же не безумец тот, кто добровольно изуродовал свою душу?

VI

Как мы видели, Полибий пишет, что он рассчитывал на очень определенный узкий круг читателей. Кто же эти читатели? В одном месте он прямо говорит, что книгу его прежде всех прочтут римляне (XXXII, 8, 8). Какие римляне? Довольно ясно. Его друзья. Члены кружка Сципиона. Те, с кем он столько раз обсуждал все эти вопросы, кому он, конечно же, читал отрывки из своей книги, те, кого считал своими единомышленниками. Так часто бывает в тесном кружке людей, объединенных стремлением к истине, которые много лет обсуждают отвлеченные проблемы. У них уже сложились общие взгляды, многое ясно им сразу, по незначительному намеку, многое они принимают без доказательств. Между тем понадобились бы многие месяцы, чтобы объяснить все это человеку стороннему. Так было и в кружке Сципиона.

И конечно, Полибий имел на них всех огромное влияние. Все они были моложе его, годились ему в сыновья или младшие братья. Говорил он блестяще, наверно, еще лучше, чем писал. Все его мнения были продуманы, все доводы разительны. Во всех построениях чувствовалась подкупающая ясность. И особенно велико было его влияние на самого Сципиона. Ведь Публий познакомился с ним, когда тот был восемнадцатилетним мальчишкой. Тогда он благоговел перед Полибием и по-детски был влюблен в этого необыкновенного, умного, интересного человека. Полибий стал руководить его воспитанием. Указывал, какие книги читать, беседовал с ним о прочитанном, развивал свои идеи. Его взгляды были так необычны, так отличались от общепризнанных! Он осуждал идеальное государство Платона, называя его безжизненным идолом, высмеивал знаменитых историков, которыми все зачитывались. Он издевался над модными философскими школами. Он призывал своего воспитанника во всем и всегда проникать в сущность явлений. Напомню, дружба между учеником и наставником продолжалась всю жизнь. И с ними не случилось того, что мы, к несчастью, постоянно видим: ученик вырастает и разочаровывается в том, кто помог ему сделать первые шаги на умственном пути.

Но влияние было обоюдным. Этого тоже не стоит забывать. Как историк Полибий сложился в Риме. В Риме возник замысел его истории, ее план, и в Риме же он начал писать. До Рима историка Полибия не было — был мелкий политический деятель, начальник конницы Ахейского союза. Да и римлян он вовсе не знал, пока не пожил среди них. А ведь они-то и есть главные герои его истории — те, кто объединил мир под своей властью. Этого мало. Он полюбил римлян всем сердцем, всей душой. Свою книгу он кончает чем-то вроде молитвы — молитвы искренней и горячей, насколько вообще может быть горячей молитва атеиста, — он умоляет сохранить ему его главное сокровище — любовь к римлянам (XXIX, 19,1–2). И это понятно. «Трудно менять богов», — говорит Достоевский. А для Полибия смена богов и разочарование могли быть равносильны духовной смерти.