Екатерина Великая. «Золотой век» Российской Империи - Чайковская Ольга Георгиевна. Страница 93

Все эти мучения семье еще предстоят, а теперь в глуши, на лесной поляне, отец и сын разговаривают в последний раз. Предчувствуя свою гибель, отец дает сыну последние наставления. Он говорит, что «спокойствие человека составляет все его блаженство и что оно зависит от согласия поступков его с совестью, что, нарушив это согласие для каких бы то ни было выгод, потрясает он то драгоценное спокойствие, которого ничто заменить не может». Многочисленными примерами доказывает он сыну, что совесть, если она еще в человеке не погасла, не даст ему наслаждаться тем, что приобретено неправедным путем.

Но ведь и у Пугачева совесть была чиста (его поступки с его совестью не расходились), о том говорят его воззвания: «Божией милостью мы, великий император и самодержец Всероссийский государь, всемилостивейший, правосуднейший, грознейший и страшнейший, прозорливый государь Петр Федорович!» – возглашал он и звал: «Заблудшия, изнурительныя, в печали находящиеся, по мне скучившиеся!.. Без всякого сумнения идите…» Требования его были справедливы, он жаловал крестьян волей и землей, сенокосными угодьями, рыбными ловлями и соляными озерами, и «древним крестом и молитвою, и головами и бородами». Он знает, что прав, он именем Божьим присягает: «Прощать не буду, ей, ей». И еще убедительней: «А в противность поступка всех, от первого до последнего, в состоянии мы рубить и вешать!» – «рубить без всякого прекословия, без остановки, и без крику и без стону».

Между тем в тех же воззваниях Пугачев желает крестьянам «спокойной в свете жизни».

«Не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный» – знаменитые слова Пушкина. Всё так. Но когда мы сталкиваемся с повседневностью крепостного поместья, когда видим ту кухарку (воспоминания майора Данилова), которая, пока барыня кушает приготовленный ею борщ, лежит на полу, истязаемая (так барыне вкуснее); или невесту, которую в день свадьбы барчуки тащат в сарай (Радищев), – разве не просит наша душа возмездия, разве не жаждем мы, чтобы в эту минуту отряд пугачевцев ворвался в поместье? А сколько страшных историй можно тут прибавить, – например, рассказ возмущенного Болотова о гибели семнадцатилетней девочки-кружевницы, которую заставляли работать (и жить, и спать) в кандалах и рогатом ошейнике. Она перерезала себе горло и целый месяц умирала, но кандалы с нее так и не сняли. Подобными страшными историями переполнен XVIII век.

Пугачевщина – одно из самых мучительных и безысходных событий нашей истории – справедливое движение за народную свободу, принявшее форму зверских, чудовищных расправ – не дай Бог, если бы оно победило.

Андрей Болотов собрался было уезжать из Москвы, как вдруг узнал от приятеля, что сегодня будут казнить Пугачева, и поспешил на Болото. Он «неведомо как рад был, что занял наилучшее место для смотрения» – за кольцо войск, окружавших эшафот, пускали только дворян, а «подлый народ» не пускали.

Болотов все очень хорошо рассмотрел; он любил рисовать, а потому и нарисовал: помост со столбом на его середине, колесо на столбе с «железною острою спицей», ждущей мертвой головы. По углам – виселицы с пустыми петлями. И главное, он описал настроение дворянской толпы. Пугачев был приговорен к четвертованию, но ему (по тайному распоряжению Екатерины) сразу отрубили голову. Окружавшие эшафот дворяне были возмущены, поднялся ропот, говорили, что палач подкуплен «от злодеев»; все жаждали видеть мучения, и наш Болотов – славный Болотов! – не был исключением.

А уж его-то совесть была совершенно чиста (кстати, он терпеть не мог наказывать крестьян и делал это через силу, только выполняя свой прямой долг помещика).

Действительно, безумное было столетие, и оно устало от собственного безумия, оно жаждало покоя – каким же путем могло оно его достичь?

Пушкин намеревался – «лишь только первая зазеленеет липа» – приехать к старому вельможе Н. Б. Юсупову в его Архангельское, перенестись «во дни Екатерины». Душа поэта легко входит в мир, где все говорит о ней – и дворец, вдохновенное создание зодчего, и «стройные сады», с их мраморными скульптурами, и картинная галерея, и драгоценная библиотека. Он ощущает обаяние этого столетия, с его любопытством к жизни, с его жизненной силой. Радищев сказал о нем: «столетие безумно и мудро», Пушкин никакого безумия в XVIII веке не ощущает – одну только мудрость. «Ты понял жизни цель, – говорит он, обращаясь к хозяину Архангельского, —

«Искать возможного» – вот они, ключевые слова для понимания XVIII века.

Излагая жизнь Екатерины, противники ее, как правило, применяют всегда один и тот же прием – обрубание концов. Сообщить, что Уложенная Комиссия была закрыта в 1768 году, – и не сказать, что это всего лишь Большое собрание ее было закрыто, а сама она продолжала энергично работать. Сообщить, что в Воспитательном доме массами умирали дети, – и не сказать, что то было в первый, трагический период необустроенности, когда сотрудники еще многого не знали и не умели (в частности, бороться с эпидемией); и ничего не сказать о спасенных сотнях и тысячах жизней (сирот и незаконнорожденных), особенно когда в Воспитательном доме была привита оспа и смертность резко упала. Сказать, что при Екатерине, крепостнице, была страшная Салтычиха, – и не сказать, что именно Екатерина поставила эту помещицу к позорному столбу на Лобном месте Красной площади, а потом навечно заключила в подземную тюрьму (надо думать, сильно напугав тем помещиков и помещиц). Говорят: что написано пером, не вырубить топором. Куда более актуальна другая сентенция: того, что врезано в общественное сознание, оттуда уже не изъять (а если и изымешь, то с великим трудом).

Правление Екатерины не могло не быть резко противоречивым: царица, которая исповедует идеи равенства и братства и мирится с существованием в своей стране рабства, едва ли не плантационного, – от этого позора ей некуда было деться. Но она искала возможного, и поэтому ее совесть тоже была чиста.

Многого она не сделала, даже в такой дорогой ей области, как право. В своих мемуарах Винский рассказывает, как его, ничего не подозревающего, вдруг схватили и бросили в крепость, и вот он в подземелье (через реку от дворца), в кромешной тьме, нащупывает холодные скользкие стены камеры, по которым течет вода; зовет на помощь – ответом ему брань и издевательства. Оказалось, что его взяли по какому-то делу, в котором были замешаны потемкинские гвардейцы, Потемкин своих вызволил, а Винского отправили в Сибирь – вот каким могло быть правосудие в двух шагах от великой законодательницы. И когда представляешь себе царскую яхту, на всех парусах летящую мимо крепости, становится не по себе.

И все же мы должны судить ее не по тому, чего она не сделала, а по тому, что успела сделать.

Можно много говорить о том, что внесла Екатерина в экономическую жизнь страны, когда, исправляя грубую ошибку Петра, который пустил русский капитализм по пути крепостничества, старалась вернуть его на путь свободного труда. Можно говорить о той энергии, с какой она создавала в России новое сословие – «третий чин людей». Без конца можно говорить о том порядке, который навела она в законодательстве, в административной системе, в системе общего образования. Но для нас самое важное – понять, что дала она духовному развитию страны.

Пишчевич, мемуары которого мы не раз цитировали, ощущал ее как подательницу тепла, как некое солнце, свет, преобразующий и нравственно возвышающий людей. Мне это кажется несколько излишне торжественным, тут более к месту другой образ – тот самый, державинский образ животворной воды.

Подобно тому как вода (не аллегорическая, а простая, соединение водорода с кислородом) проникает в почву и добирается до корней, предположим, картофеля (возьмем этот корнеплод, поскольку он введен в России Екатериной), так сила екатерининской мысли, энергия ее неутомимой работы проникали в толщу российского общества, и нередко тоже до корней.