Школа жизни. Воспоминания детей блокадного Ленинграда - Шаттенштейн Евгения Ричардовна. Страница 21

То, что творилось в полевом госпитале, невозможно описать. Из-за нехватки палаток многие, в том числе тяжело раненные и умирающие, находились под открытым небом. В воздухе стоял тошнотворный запах крови, гниющего и горелого мяса и нечистот. Отовсюду неслись стоны и крики. Раненые все время просили пить, и санитары сбивались с ног, таская воду из какого-то болотца. Медперсонала было совершенно недостаточно, и мама работала вместе со всеми.

Назавтра нас погрузили на один из грузовиков, направлявшихся с ранеными к железнодорожной станции Кричев, откуда уходили на восток санитарные поезда. Едва лишь мы выехали из леса на открытое пространство, откуда-то внезапно появились два немецких истребителя и стали расстреливать машины из пулеметов, несмотря на красные кресты, нанесенные на кабины. Машины остановились, раненые (кто мог) стали спрыгивать с кузовов и разбегаться. Спрыгнули и мы с мамой, добежали до какогото дерева, упали на землю, и она накрыла меня своим телом. Перед моим лицом пули били в дерево, и на нас сыпалась с него кора. Наконец самолеты отстрелялись и улетели. По счастью, ни одна наша машина не была повреждена. Только близко к вечеру мы добрались до Кричева. На железнодорожной станции стояли санитарные поезда, возле которых ожидали погрузки сотни раненых. И снова налетели немецкие самолеты. Только в этот раз они сбрасывали бомбы. Уже вечерело, поэтому налет был коротким.

Спустя пару дней мы прибыли в Тулу. Казалось, что это уже глубокий тыл, однако Тула встретила нас воздушной тревогой. Меня поместили в госпиталь и через несколько дней выписали под честное слово мамы, что я буду приходить на перевязки. За то время, что я находился в госпитале, мама получила направление на работу на конвейере какого-то завода и койку в общежитии. Ей выдали также что-то из поношенной одежды для нас обоих. Заводское женское общежитие находилось в подвале жилого дома. В большой полутемной комнате стояли десятка два железных кроватей и тумбочек. На одной из кроватей спали мы с мамой, на остальных работницы, в основном молодые девушки.

Как всегда, 1 сентября я пошел в школу — в 4-й класс. После школы шел к маме на работу и обедал с ней в заводской столовой. Где и что я ел утром и вечером, не помню. Надо сказать, что в Туле везде мы встречали искреннее сочувствие, сопереживание и помощь. Я ни разу не слышал от мамы жалоб или обид на кого-либо не только с работы, но и на чиновников, к которым ей приходилось обращаться. А уж когда она нашла на территории завода и вернула сумку с крупной суммой денег и заметка об этом появилась в заводской малотиражке, даже совершенно незнакомые люди подходили к ней со словами уважения и поддержки. Вскоре и до Тулы дошла война. Воздушные тревоги и бомбардировки случались ежедневно, а то и по нескольку раз в день. Пошли слухи, кстати, недалекие от истины, о том, что немцы окружают город. Завод стал готовиться к эвакуации.

10 октября мы снова двинулись в путь. Ехали в теплушке, до отказа набитой людьми. Из продуктов у нас был лишь большой кусок кулебяки. Иногда маме удавалось что-то получить в пунктах питания на станциях. Естественно, то, что было более или менее съедобным, отдавалось мне. Мама не только сильно ослабела, но у нее расстроился желудок, и кто-то из соседей по вагону, заподозрив у нее тиф, потребовал удалить ее из вагона на первой же остановке. Нашлись добрые люди, заступившиеся за нас. К счастью, вскоре это прошло.

Однажды, пока она добывала на какой-то станции пищу, наш эшелон перевели на другой путь, и она не могла найти его в темноте. Кто-то сказал, что слышит вдалеке похожий на ее голос. Все стали ее звать, и только так она нас нашла. Мы снова едва не потеряли друг друга. В конце концов мы доехали до Урала, куда эвакуировался завод. Было очень холодно и ветрено, хотя зима еще не наступила. Одежонка на нас была явно не по сезону, и мама решила ехать в Среднюю Азию. Мы перебрались в другой вагон в составе эшелона с польскими военнопленными, которых везли из северных лагерей военнопленных в Узбекистан, где формировалась Польская армия под командованием генерала Андерса. Я их боялся. Одеты они были во вшивые лохмотья — остатки той военной формы, в которой их взяли в плен еще в 1939 г. Они открыто ненавидели СССР и злорадствовали нашей беде.

Только в начале ноября мы добрались до Ташкента. Оттуда нас направили в Самарканд. На бывшей базарной площади Самарканда под открытым небом располагался лагерь беженцев. После регистрации их распределяли по населенным пунктам области. Заодно можно было ознакомиться со списками прошедших регистрацию ранее. Наша очередь подошла через 2–3 дня, и — о счастье! — мама нашла в списке имя деда, узнала, что он с семьей находится в с. Галля Арал, и мы снова оказались вместе.

Занимали мы вдесятером летнюю хижину из одной комнаты с глинобитным полом. В сенях стояла маленькая плита для приготовления пищи. Спали все рядком на полу. Дед и муж тети Марии работали в сапожной артели, я пошел в школу. Женщины занимались хозяйством и собирали топливо для плиты. Жили впроголодь. Продуктовых карточек там еще не было. Беженцам по спискам изредка выдавались какие-то жалкие продукты. Лепешки и сладкий узбекский лук с солью были нашим основным питанием. Мясных продуктов не было вообще.

Наступила зима и с нею холода. Одна из тетушек заболела тифом, и он начал косить всех подряд, включая меня. Просто чудом, без нормального питания и лекарств, все мы выжили. С приходом весны стало чуть легче. Мама безуспешно посылала во все инстанции запросы об отце. И вдруг от него пришло письмо. Интересно, что именно в то время, когда маме в ответ на ее запрос о судьбе отца сообщали из наркомата обороны, что о нем ничего не известно, он служил в аппарате этого ведомства в Москве. Каким-то образом отец узнал адрес деда, не зная, что и мы с мамой живем там же.

Дальше — еще лучше. Мама получила вызов от отца и проездные документы до Москвы. Отец встретил нас на вокзале. В воздухе над Москвой висели аэростаты воздушного заграждения, по сторонам улиц лежали противотанковые ежи.

Воздушно-десантный корпус, в котором отец тогда служил, располагался в пос. Внуково. Мы прожили с ним там дней десять, не больше. Уже началась переброска корпуса по частям за линию фронта, и в любой день это могло коснуться отца. Бывший его сослуживец, потерявший на фронте руку, работал начальником охраны крупного оборонного завода в Кунцеве и взял маму на работу к себе. Нам была даже выделена комната. Едва мы туда перебрались, настала очередь отца.

Снова мы с мамой остались вдвоем. В то время Кунцево был районным центром Московской области. До Москвы из Кунцево нужно было ехать поездом на паровозной тяге. Только, кажется, в 1945 году появилась электричка. А сейчас Кунцево — район Москвы. Жили мы в заводском поселке в двухэтажном доме барачного типа. На этаже была общая кухня с водяной раковиной, туалеты — во дворе. В комнате помещалась одна кровать, маленький стол и две табуретки. Для шкафа места не было. Мама работала в заводском бюро пропусков, но довольно часто, когда не хватало рабочих или выполнялись какие-то срочные заказы, ее направляли работать в производственные цеха. Нередко бывало и так, что она вместе с другими по нескольку дней подряд не уходила с завода.

Я был дисциплинированным и послушным мальчиком, хорошо учился, много читал и, как мне кажется, не доставлял маме лишних забот и огорчений. Ребята в нашем и соседних домах были настоящей шпаной, но я с ними хорошо ладил и даже одалживал, когда просили, отцовский нож-финку с наборной рукояткой из разноцветной пластмассы. Пришла зима 1942 г., и с ней пришли проблемы. Отопление в доме не работало. Металлическая печка— «буржуйка» давала мало тепла, да и оставлять ее на ночь было опасно.