Школа жизни. Воспоминания детей блокадного Ленинграда - Шаттенштейн Евгения Ричардовна. Страница 9

Прожили мы в деревне три года. И нам сказали: «Не все поедут домой, а только те, у кого есть в Ленинграде родственники, напишите им». Я написала на фронт отцу: «Приезжай и забери меня». К нашему отъезду из детского дома он приехал и помог в организации возвращения детей в Ленинград. Мы с отцом доехали до Москвы, приехали в Калининград Московской области, где он служил в воинской части. Меня приняли как дочь полка. Одежды теплой у меня не было, я была только в тапочках, летней кофтенке и платьице. А где остальное-то купишь в такое время? А в воинской части мне сшили сапожки, пальто из отцовской шинели, пилоточку. Часть быстро перемещалась, отец был тогда авиамехаником. Меня определили жить вместе с медсестрой. А так как дармоедом я не была, то всячески помогала сестре что-то прибрать, выполняла подсобные работы. Если кто-то приходил из солдат, учила пришивать воротнички. Это была вторая половина 1944 года.

В мае 1945 года была на Красной площади, на Параде Победы вместе с отцом. Видела, как все улыбались, смеялись и плакали, обнимались, поздравляли друг друга, пели. Вечером был незабываемый салют, все бросали вверх шапки, кричали «ура!».

Я очень благодарна всем добрым людям, встретившимся мне на пути — Ольге Васильевне Сироте, Анне Яковлевне Харакка, Нине Ивановне и другим за то, что они ненавязчиво учили меня, как нужно жить, с людьми и совестью своей дружить, бояться равнодушных ко всему, надеялись, что это я пойму. Учили, где надо промолчать, смириться, а где надо выступить и добиваться своей цели, помогать людям, учили добру. Анна Яковлевна до сих пор помнит всех, мы перезваниваемся. Конечно, сейчас нам всем трудно собраться, потому что люди уже пожилые, но мы общаемся, на праздники поздравляем друг друга. Доброта, она действительно спасет мир, потому что без доброты жить невозможно.

Значимый кусок моей жизни

Ракова Галина Владимировна

Я родилась в Ленинграде. Когда началась вой на, мне было 11 лет, поэтому я практически все помню. Мама прожила до 90 лет, она родилась в 1902 году, папа — в 1904-м. Папа воевал, мама — блокадница, перенесла дистрофию. Папа в Питере с дореволюционных времен, он мальчишкой помнил, как моя бабушка в Питере служила у господ кухаркой, но он не мог жить с ней, поэтому обретался где-то один, мальчишкой в 12–13 лет. А мама переехала в Ленинград в конце 20-х годов. Она родилась под Вологдой, а потом ее семья жила в Петербургской губернии, не в самом Петербурге.

Отца звали Владимир Ананьевич, редкое отчество. Своего отца он не помнил, потому что тот умер, когда он был маленьким. А мама — Антонина Ивановна, окончила, а может, и не успела окончить в Пскове гимназию перед войной, она работала в магазине музыкальных инструментов на Невском.

Дедушку, Ивана Давыдовича, маминого отца, раскулачили в 30-е годы. Он латыш по происхождению, но уже обрусевший: как уехал из Латвии в 17 лет, так и жил в России. У него был хутор под Петербургом, в 1912 году он имел возможность взять заем в крестьянском банке, до этого служил управляющим у князя. У него были золотые руки, поэтому он построил себе дом, завел хозяйство. Мама рассказывала: когда начались 20-е годы, их семью не трогали, потому что у них на хуторе перед революцией какое-то время скрывался революционер. Никто из его пятерых детей с Латвией связан не был. Бабушка была русская, из Вологды. Трое сыновей разъехались на работы в Питер, а дедушка для колхоза был старым, всю землю и хозяйство у него забрали. Все его три сына, мои родные дяди: Иван, Владимир и Виктор погибли в Великую Отечественную войну под Ленинградом.

Дедушка умер до войны, я его только раз видела. Один из сыновей ездил хоронить, мама не могла поехать: она тогда была беременна моим братом.

Отец работал на фабрике парфюмерии «ТЭЖЭ». Не знаю, что он там делал, но в доме всегда пахло парфюмерной эссенцией. В 1941 году ему было 37 лет, он уже до этого воевал в Финской кампании в 1940 году, и я помню, как тогда затемняли окна. Отца мы с братом в начале июля 1941 года провожали до военкомата, он ушел воевать. Вначале он был на Ленинградском, а потом — на Северном фронте. На границе с Норвегией тоже были бои, так как Норвегия была в союзе с Германией.

В июне 1941 года я была на каникулах, родители снимали дачу. На Финском заливе есть такое местечко — Лисий Нос. Мы не так давно переехали, все-таки начало лета, июнь. Это было воскресенье, приехал отец, и мы пошли гулять на Финский залив. Был очень солнечный день, правда, ветреный, мы еще не купались. И когда пришли, там, на берегу, люди передавали друг другу: «Молотов что-то говорит». Мы вернулись. Около дома, где мы снимали комнату, стоял столб с радиорупором, народ собрался вокруг и слушал сообщение Молотова о войне. Отец тут же вернулся в город. А мы остались, так как еще не знали, что делать. Ну, думали, финскую войну пережили, и эту переживем. А отец должен был сразу идти в военкомат, так как возраст еще призывной. В соседнем доме жила моя крестная, тетка родная, сестра моего отца. Она сказала, что нужно собираться ехать в город, потому что идут переполненные электрички (она жила ближе к станции). Я помню, прохладно было, и я чужую кофту надела с длинными рукавами. Когда приехали на Варшавский вокзал, оттуда пешком шли. Было еще светло, продолжались белые ночи. Я увидела накрест заклеенные окна, а в небе — первые аэростаты. Для меня это было так странно. Это было первое впечатление того, что жизнь изменилась.

В школу я пошла в семь с половиной лет. До войны я окончила четыре класса. У меня даже есть фотографии довоенные, в школе снимались, смешные такие — первый класс и четвертый класс. Когда началась война, мы должны были идти в пятый класс, но уже не пошли, потому что в этот учебный 1941/42 год не учились.

Эвакуировались крупные предприятия, и с ними уезжали семьи. У моего мужа мама — врач, она на военном положении была, и его одного со школой в эвакуацию отправила, еще был июль, не замкнулось блокадное кольцо. И я помню, что моя подруга уезжала с Мариинским театром, у нее там мать играла в оркестре. А мы в растерянности: отец был далеко, мама ему звонила, спрашивала, что делать. А он говорил: «Ну, финскую же пережили!» И нам не к кому было ехать. Так мы остались в блокаде.

Кто был приписан к школе, мог эвакуироваться. Но пропустили бы только детей, а родителей оставляли в городе. А потом уже могли и всей семьей куда-то отправить, потому что положение ухудшалось. Понимали: если одних детей отправить, они не спасутся.

Бомбежки начались с сентября. Первая бомбежка была 8 сентября или накануне. Помню, была лунная ночь, рядом разбомбили шестиэтажный дом, а у нас в доме все стекла выпали. Слышались стоны людей, их откапывали, а наш дом оградили на следующий день. Занимались откапыванием девушки-сандружинницы из ПВО. Из разбомбленного дома торчали всякие деревянные перегородки, и люди ходили их пилить на отопление. И мой брат с пилочкой тоже туда ходил.

При бомбежках шли в подвал, который и был бомбоубежищем. Очистили подвал от дров (дом у нас отапливался дровами), и когда ночью по радио объявляли воздушную тревогу, мы в темноте по лестнице спускались с 6-го этажа в этот подвал и ждали объявления отбоя тревоги. Брали с собой сухари и документы. Помню, только один налет закончится, и снова налет, и опять налет — один за другим. Потом уже невозможно стало ходить, силы убывали. Мы понимали, что могут дом вместе с нами разбомбить, ну что ж делать…