Утопия у власти - Некрич Александр. Страница 59

Ленин объявляет войну Пролеткульту. Мало того, что им руководил бывший его друг, а потом противник А. Богданов, философские труды которого Ленин не переставал опровергать, Пролеткульт пытался «отгородиться от партийного руководства».

А. Богданов утверждал, что «Пролеткульт — это культурно-творческая классовая организация пролетариата, как рабочая партия — его политическая организация, профессиональные союзы — организация экономическая». Ленин утверждал, что у пролетариата есть только одна организация — партия, которая «руководит не только политикой, но также экономикой и культурой». В 1919 году в Москве закрывается Пролетарский университет, в частности за то, что в нем читался курс «организационной науки» Богданова, а на его месте создается Коммунистический университет. В октябре 1920 года Политбюро трижды разбирает вопрос о Пролеткульте. На заседании 9 октября Ленин выступает 9 раз, столько же выступает другой знаток культуры — Сталин. 1 декабря 1920 года «Правда» публикует письмо ЦК РКП (б) «О Пролеткультах». Это первое — в бесконечном ряду — письмо ЦК по вопросам культуры. ЦК ликвидировал автономию Пролеткульта; члены партии, входившие в его руководство, выводят из ЦК организации Богданова, признают руководящую роль партии. Письмо ЦК выразило свой взгляд и по вопросам искусства, указав, что футуризм — это «нелепые извращенные вкусы». Немедленно после письма ЦК, Пролеткульт, близко связанный с футуризмом, поспешил от него отречься и принял резолюцию, гласившую, что «футуризм и комфутуризм являются идеологическими течениями последнего периода буржуазной культуры времени империализма», а потому признаются «враждебными пролетариату, как классу».

Смерть Александра Блока была символом гибели эпохи, крушения веры в революцию русской интеллигенции, гибели надежд. «Жизнь изменилась, — заносит в дневник 17 апреля 1921 года автор „Двенадцати“, поэмы, в которой революционеров ведет в будущее Христос, — вошь победила весь свет, и все теперь будет меняться в другую сторону, а не в ту, которой жили мы, которую любили мы». Выступая последний раз публично на собрании в 84-ю годовщину смерти Пушкина, А. Блок говорит о назначении поэта: «Но покой и волю тоже отнимают... Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю... а творческую волю, — тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл». А. Блок умрет через несколько месяцев. И смерть его символична. 29 мая 1921 года Горький обращается с письмом к наркомпросу Луначарскому. «Не можете ли Вы похлопотать в спешном порядке для Блока выезд в Финляндию». Через 12 дней Луначарский обращается в ЦК: передает просьбу тяжело больного Блока. На следующий день вопрос о выезде Блока в Финляндию рассматривает Политбюро и принимает решение об «улучшении продовольственного положения А. А. Блока». Блоку становится хуже. 23 июля Политбюро соглашается на выезд поэта, но жене разрешения не дает. Тяжело больной поэт сам выехать не в состоянии. 29 июля Горький шлет Луначарскому в Кремль телеграмму. «Срочно: положение крайне опасно. Необходим спешный выезд в Финляндию». Луначарский 1 августа снова обращается в ЦК. Разрешение — дано. 7 августа А. А. Блок умирает. Ему было 40 лет. От первого письма Горького прошло 10 недель. Известно, что вопросы о выезде за границу видных представителей науки и культуры решал Ленин.

Протест значительной части интеллигенции против Октябрьской революции, уход в изгнание многих деятелей культуры не остановил развития искусства, толчок которому был дан в начале века. Его не останавливает даже отсутствие материальных средств: красок, полотна и мрамора для художников и скульпторов, бумаги для писателей. А. Белый пишет, что «в самые тяжкие дни России она стала похожа на соловьиный сад, — поэтов народилось, как никогда раньше: жить сил не хватает, а все запели». Но, как объяснял В. И. Ленин Кларе Цеткин, работа над созданием нового искусства и культуры в Советском Союзе «это — хорошо, очень хорошо» задача партии состоит, однако, в том, чтобы направить этот стихийный поток в русло государственного строительства, поставить под контроль партийных органов. Виктор Шкловский напишет в это время: «Искусство должно двигаться органически, как сердце в груди, а его регулируют, как поезд».

Регулирование искусства берут на себя коммунисты, занимающиеся искусством. Партийный билет в кармане давал право говорить от имени партии, от имени пролетариата и истории. Пролетарские писатели, пролетарские художники превращаются в руководителей культуры. Журнал пролетарских писателей так и называется — «На посту». В 1923 году Троцкий дает название непролетарским деятелям культуры, которые хотят жить и работать в советской республике, но еще недостаточно подготовлены для этого; он называет их — попутчики. Попутчики это все те, кого не зачисляют во враги. Но граница тонкая: в попутчики зачисляется выехавший из страны Максим Горький, «бывший Главсокол, а ныне Центроуж», по язвительному определению «напостовцев». В попутчики отнесен В. Маяковский. Ведущий журналист «Правды» Л. Сосновский беспощадно отхлестал Маяковского, осмелившегося подать в суд на «старейшего нашего товарища И. И. Скворцова-Степанова» только за то, что «старейший товарищ», руководивший Госиздатом «отказался уплатить гонорар за какую-то футуристическую чепуху, напечатанную в театральном журнале». «Довольно „маяковщины“» — называет свою статью Сосновский, и сравнивает дерзкого поэта, желающего, чтобы ему платили за «чепуху», с подпольным адвокатом у Глеба Успенского, который не переставал требовать: «Кладите об это место». Л. Сосновский заканчивает статью без всяких экивоков: «Шутить изволите, господа футуристы. Мы постараемся прекратить ваши неуместные и слишком дорогие для республики шутки».

Это не было первым предупреждением в адрес «попутчиков» — их предупреждали расстрелом Гумилева, смертью Блока, высылкой за границу «людей мысли», прямо грозили в газетных и журнальных статьях «хлыстом диктатуры». 27 февраля 1922 года Оргбюро ЦK принимает резолюцию по докладу «О борьбе с мелкобуржуазной идеологией в области литературно-издательской». В этой — второй уже — резолюции ЦК по вопросам культуры указывалось, что следует печатать, чего не следует. В частности, разрешалось печатать произведения молодых писателей, входивших в первое послереволюционное литературное объединение «Серапионовы братья», при условии «неучастия последних в реакционных изданиях». Какие издания были реакционными — тоже решала партия.

Об опасности, грозящей культуре, свободному творчеству, предупреждает Е. Замятин, первым обнаруживший подлинную суть Октябрьской революции, увидевший в ней начало новой эпохи: «Мы пережили эпоху подавления масс, — замечает он в 1920 году, — мы переживаем эпоху подавления личности во имя масс». В гениальном предвидении он пишет роман «Мы», рисуя Единое государство, государство будущего, в котором есть только одна личность — Благодетель, а все граждане — номера. Судьба литературы, искусства, культуры в Едином государстве, где у граждан вырезается фантазия, чтобы они стали совершенно машиноподобны, предрешена: «Как могло случиться, — спрашивает герой романа, — что древним не бросалась в глаза вся нелепость их литературы и поэзии. Огромнейшая великолепная сила художественного слова — тратилась совершенно зря. Просто смешно — всякий писал — о чем ему вздумается». В Едином государстве литература — государственная служба. И лучшие произведения полезной государственной литературы: «Ежедневные оды Благодетелю», красные «Цветы судебных приговоров», бессмертная трагедия «Опоздавший на работу». Прошло 10 — 15 лет и страшное пророчество Замятина оказалось реальностью. Сегодня оно кажется банальностью, но в 1920 году «государственная литература» была понятием совершенно новым. Замятин был наиболее последовательным и бесстрашным защитником свободного творчества. Уже не в романе, который был запрещен к публикации, а в статье «Я боюсь», он предостерегал: «Настоящая литература может быть только там, где ее делают не исполнительные и благонадежные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики. А если писатель должен быть благоразумным.., тогда нет литературы бронзовой, а есть только бумажная, которую читают сегодня и в которую завтра завертывают глиняное мыло». Замятин не был один. Независимость искусства провозглашал К. Малевич: «Все социальные и экономические взаимоотношения насилуют искусство... Написать портрет какого-нибудь социалиста или какого-нибудь императора; построить ли замок для купца или избенку для рабочего, — исходная точка искусства не меняется от этой разницы... Давно пора, наконец, понять, — добавлял художник-новатор, — что проблемы искусства и проблемы желудка чрезвычайно далеки один от других». Жаловался старый писатель Вересаев: «Общий стон стоит почти по всему фронту современной русской литературы. Мы не можем быть сами собой. Нашу художественную совесть все время насилуют. Наше творчество все больше становится двухэтажным — одно мы пишем для себя, другое — для печати». И даже как нельзя более преданный партии комсомольский бард А. Жаров печально замечает: «Грозя отметкой в партбилете, петь грустных песен не дают».