Легенды петербургских садов и парков - Синдаловский Наум Александрович. Страница 3
Надо сказать, наводнения сегодня уже не вызывают такого страха. В фольклоре даже отмечена некоторая путаница с причинно-следственными связями, которая появилась в детских головках. На вопрос: «Придумайте сложно-подчиненное предложение из двух простых: «Наступила угроза наводнения» и «Нева вышла из берегов», следует ответ: «Нева вышла из берегов, потому что наступила угроза наводнения».
Между тем угроза на самом деле не исчезла. В апреле 1992 года по городу ходил некий Юрий Плеханов, на груди которого висел плакатик с коротким, но категоричным пророчеством: «13 апреля – наводнение!». В редакцию газеты «Смена» Плеханов принес «две странички текста, в которых на основании Священного писания предсказывалось наводнение в Санкт-Петербурге 13 апреля». Как ни странно, но прогноз гидрометеоцентра на этот день был весьма схож с расчетами «христианина» Юрия Плеханова. Однако никакого наводнения не произошло.
Памятные доски с отметкой уровня воды во время того или иного наводнения укреплены на многих петербургских фасадах. Петербуржцы относятся к ним достаточно ревностно, не без оснований считая их памятниками истории. В городе живет легенда об одной из таких досок, которая вдруг оказалась на уровне второго этажа, что никак не соответствовало значению подъема воды в сантиметрах, указанной на самой доске. На вопросы любопытных дворник с удовольствием объяснял: «Так ведь доска историческая, памятная, а ее мальчишки царапают постоянно».
Есть в Петербурге и общая для всех наводнений памятная доска. Она находится у Невских ворот Петропавловской крепости к причалам Комендантской пристани. Ее в Петербурге называют «Летопись наводнений». Еще один указатель уровня наводнений – Шкала Нептуна – установлен у Синего моста.
Как мы видим, среда обитания не располагала к освоению этих мест. Однако выбора не было. Загнанный следовавшими одно за другим поражениями, теряя один город за другим на побережье, Петр в конце концов был буквально прижат к самой восточной точке Финского залива. Дальше на восток простирались непроходимые мшистые леса и гиблые болота. И когда стало ясно, что дальнейшее отступление грозило полной потерей всякой надежды на овладение морем, случилось «небываемое». В октябре 1702 года русские войска овладели старинной новгородской крепостью Орешек и одержали славную «викторию» над гарнизоном шведской крепости Ниеншанц в устье Невы в мае следующего 1703 года. Все это дало возможность Петру основать на Заячьем острове военную крепость, под стенами которой и под ее защитой возник город Санкт-Петербург.
Непросто начиналась эпоха освоения Приневья. Среди матросов на Троицкой пристани, гостинодворских купцов и торговцев Обжорного рынка из уст в уста передавалась финская легенда о том, что на таком топком гибельном болоте невозможно построить большой город даже с Божьей помощью. Видать, говорили люди, строил его Антихрист и не иначе как целиком, на небе, и уж затем опустил на болото. Иначе болото поглотило бы город дом за домом.
П.Н. Столпянский рассказывает эту легенду так: «Петербург строил богатырь на пучине. Построил на пучине первый дом своего города – пучина его проглотила. Богатырь строит второй дом – та же судьба. Богатырь не унывает, он строит третий дом – и третий дом съедает злая пучина. Тогда богатырь задумался, нахмурил свои черные брови, наморщил свой широкий лоб, а в черных больших глазах загорелись злые огоньки. Долго думал богатырь и придумал. Растопырил он свою богатырскую ладонь, построил на ней сразу свой город и опустил на пучину. Съесть целый город пучина не могла, она должна была покориться, и город Петра остался цел».
В середине XIX века эту романтическую легенду вложил в уста героя своей повести «Саламандра» писатель князь Владимир Одоевский. Вот как она трансформировалась в повести. «Вокруг него (Петра) только песок морской, да голые камни, да топь, да болота. Царь собрал своих вейнелейсов (так финны в старину называли русских) и говорит им: „Постройте мне город, где бы мне жить было можно, пока я корабль построю". И стали строить город, но что положат камень, то всосет болото; много уже камней навалили, скалу на скалу, бревно на бревно, но болото все в себя принимает и наверху земли одна топь остается. Между тем царь состроил корабль, оглянулся: смотрит, нет еще города. „Ничего вы не умеете делать", – сказал он своим людям и с сим словом начал поднимать скалу за скалою и ковать на воздухе. Так выстроил он целый город и опустил его на землю».
Это в легендах. На самом же деле, чтобы строить и не терять «дом за домом», надо было в первую очередь избавляться от болота. И Петр обращается к давнему и испытанному союзнику всех времен и народов – многолетним деревьям с твердыми могучими стволами и мощной разветвленной корневой системой. И те, и другие укрепляли грунт – живые корни, разрастаясь и разветвляясь, впитывали в себя влагу и цепкими объятиями скрепляли болотистую почву, мертвые стволы – удерживали фундаменты зданий и сооружений. Для примера стоит напомнить, что в основание фундамента исаакиевского собора было забито 10 762 сваи.
Страсть Петра I к древесным посадкам общеизвестна. Со временем исторические судьбы и Петра, и его деревьев поразительным образом срослись. С определенной долей условности можно считать, что даже первыми памятниками Петру были многочисленные деревья, якобы посаженные им собственноручно, о чем вот уже около трехсот лет из поколения в поколение передаются предания и легенды. Если верить некоторым подсчетам, таких деревьев насчитывается по россии около двухсот. Почти все они овеяны народными легендами. О некоторых из них мы расскажем позже. Сейчас же отметим одно обстоятельство, кажущееся нам исключительно важным в контексте нашего повествования: без царской любви к живому дереву, возможно, история петербургского паркостроения сложилась бы по-другому.
Впервые современный европейский сад Петр увидел во время своего первого путешествия по Европе в составе так называемого Великого посольства. До этого россия знала только старомосковские усадебные, или загородные помещичьи, сады, основной акцент при создании которых делался на их утилитарной, хозяйственной роли. В садах высаживали плодовые деревья, ягодные кусты, устраивались гряды для выращивания огурцов и капусты, оранжереи и парники для теплолюбивых овощей, поляны для высевания трав в лекарственных целях. Сад должен был обеспечить безбедное существование хозяев не только летом и осенью, но и позволить рачительным владельцам подготовить достаточные запасы солений, варений, вялений и прочих заготовок на долгую, холодную зиму. Эстетическое значение таким садам, конечно же, придавалось, но оно не распространялось дальше естественной красоты и очарования самих плодов и ягод как таковых. Важное исключение составляли разве что цветочные клумбы да искусственные садовые пруды. Но и цветы в большинстве случаев воспринимались скорее как необходимая декоративная деталь для украшения внутренних покоев владельцев садов-огородов, нежели как красивые цветники посреди живой природы. А в прудах непременно разводилась рыба исключительно для хозяйского стола. Как, впрочем, и другая живность, которая мирно содержалась в специальных загонах и паслась на лужайках сада: куры, овцы, коровы и прочий домашний скот.
Понятия «сад» и «огород» на руси были настолько близки, что долгое время мирно сосуществовали не только в сознании обывателя, но и в пределах одной территории в одной ограде. Вспомним оброненное в одном из пушкинских писем признание: «Летний сад мой огород». Вспомним и распространенный в течение всего XVIII века обычай устраивать в пригородных парках различные Молочни, Фермы, Зверинцы, Птичники, Вольеры. Не говоря уже о доставшейся нам в наследство от предков жесткой и неделимой песенной фразеологической конструкции «во саду ли в огороде».