Русский эксперимент - Зиновьев Александр Александрович. Страница 39

П: Вряд ли.

Ж: Все основы нашего общества разрушены. Любой преемник Ельцина будет вынужден делать то же самое.

П: И Руцкой? И Хасбулатов? И те, кто в оппозиции вообще?

Ж: Эти еще хуже. Да их и не пустят к власти. Место уже занято. Эпоха рутинного существования посткоммунистического и постсоветского общества уже началась. И все потеряло смысл. Абсолютно все! Мы утратили смысл исторического бытия вообще. И знаете, что самое страшное в случившемся?

Нас, русских, со времен Петра Великого все время вынуждали на некую великую историческую миссию. В советский период это насильное навязывание исторической роли достигло апогея. Груз истории оказался слишком тяжелым для нас. Мы в силу нашего национального характера оказались неадекватными возлагавшейся на нас исторической задаче. Мы просто не вынесли такой нагрузки. В результате краха Советского Союза и коммунистического социального строя с нас сняли этот непосильный груз истории. Чтобы это понять, надо было все эти годы прожить здесь и прочувствовать на себе именно это. Наш народ не оказал сопротивления тем, кто разрушал наш социальный строй, политическую систему, идеологию и все прочее. Верно! Но это была не просто пассивность. Это была фактическая поддержка процесса разрушения и разрушителей. Народ испытал величайшее облегчение, сбросив груз, о котором я говорил. И теперь он готов на все, что угодно, лишь бы на него вновь не взваливали этот груз истории. Никакой новой социалистической революции не будет.

П: А если все-таки Верховный Совет победит?

Ж: И он будет вынужден делать то, что делает Президент. А утвердившись, сломив оппозицию, Президент будет вынужден делать то, чего требует оппозиция. Наша судьба предрешена. Мы — исторические фаталисты. Странно, что у нас привилось христианство, а не буддизм. Впрочем, православие — это и есть своего рода русский вариант буддизма.

Мы и Запад

Никто не спросил Писателя, что он сейчас пишет. Кто-то из вежливости спросил его о первом впечатлении о жизни на Западе. Он рассказал шуточную историю, как он утром решил прогуляться. Пытался открыть выходную дверь. Но не смог. Люди входят и выходят, а у него ничего не получается. Короче говоря, сломал дверь. Потом узнал, что достаточно было нажать кнопочку и дверь открылась бы сама. Но это потом. Он скоро понял, что жить на Западе надо учиться заново. Надо научиться нажимать тысячи нужных кнопочек. Прожив там пятнадцать лет, он так и не освоился с этим полностью.

Кнопки, конечно, мелочь. Писатель сначала, как и все прочие эмигранты из России, был поражен видимым изобилием всего, яркостью красок, свободой передвижений. У него оказались кое-какие деньги. Ему они показались несметным богатством — он еще не знал реальной жизни на Западе. Скоро он узнал, что эти деньги — мизер для жизни на Западе не в качестве туриста и гостя, а в качестве рядового гражданина. В силу вступили законы беспощадной реальности. Его, Писателя, не приняли в эмигрантскую элиту, хорошо оплачиваемую за антисоветскую деятельность. Он оказался чужим для нее. Пришлось зарабатывать на жизнь в самом примитивном смысле. Писать бесчисленные книги, получая за них гроши. Мотаться по всей планете с докладами и лекциями. Одним словом, он скоро почувствовал себя в чужой, враждебной для себя среде. Как рыба, выброшенная из воды на сушу.

В России он всегда жил, учился и работал в коллективах. Он знал достоинства и недостатки советских коллективов. Но какими бы они ни были, это были именно коллективы, и он сформировался как коллективист, причем — как коллективист идеальный. Он был бескорыстен, не стремился к карьере, благодаря своим способностям и добросовестной работе достиг сравнительного благополучия, довольствовался тем, что имел, имел репутацию честного, порядочного человека. Он ценил эту репутацию как справедливую оценку его как личности. И окружающие его люди ценили его качества как важнейшие качества личности. На Западе это для него полностью утратило смысл. Там просто не было коллективов, способных к такой оценке человека. В Советской России сложилась довольно обширная среда из людей такого типа, как он, Писатель. Она сложилась вне первичных деловых коллективов. Это была среда из образованных и профессионально подготовленных людей. Они имели гарантированную работу, условия труда их были сравнительно легкими, работа была более или менее интересной, оплата была терпимой и даже высокой для многих из них. Они были независимы друг от друга материально и по служебным отношениям. Короче говоря, сложилась сравнительно свободная, некарьеристичная, благополучная и образованная среда, имевшая свой образ жизни, свои критерии оценки происходящего, свободное время и склонность размышлять на самые разнообразные темы, включая темы социальные. На Западе ничего подобного не оказалось. Сначала Писатель думал, что его просто не принимают в такую среду как чужого. Но из разговоров с западными интеллектуалами он понял, что такой среды на Западе просто нет и быть не может в силу совокупных условий западной социальной среды. И его, Писателя, способность «плавать» в советской среде оказалась совсем ненужной, а «летать» в новой среде он не мог — у него просто не было для этого крыльев. Он и «дышать» в ней не мог — у него просто не было «легких», а «жабры» тут не годились.

Обо всем этом Писатель промолчал. Вслух он сказал, что такого Запада, как его изображает западная и прозападная российская пропаганда, в природе просто не существует. Он не хуже и не лучше, а просто другой. Несмотря на обилие информации, в России его плохо знают. А может быть, именно вследствие изобилия информации, которая не столько просвещает, сколько вводит в заблуждение.

Вопрос: Ты имел возможность сравнить жизнь на Западе и у нас, причем — как человек наблюдательный и думающий. Скажи положа руку на сердце, где лучше?

П: Кому лучше там, кому здесь. Лучше в одном отношении, хуже в другом. А вообще вопрос бессмысленный.

В: Почему?! Десятки и сотни миллионов людей задаются этим вопросом!

П: Это тоже признак его бессмысленности. Если ты родился и вырос в России и в среде русских, все равно жизнь в России будет для тебя предпочтительнее, чем жизнь на Западе, как бы плохо ни было в России и хорошо на Западе. Это не значит, что не захочешь на Запад и убежишь оттуда обратно в Россию, оказавшись там. Десятки миллионов незападных людей живут на Западе, ибо их судьба сложилась так. Они либо не имеют выбора, либо из двух зол выбирают меньшее.

В: Но ведь сравнивать все-таки можно?!

П: Сравнивай, кто тебе мешает! Только определи заранее, по каким признакам и с какими критериями будешь сравнивать.

Иначе получишь только сумму случайных, разрозненных и сугубо субъективных впечатлений.

В: Каковы твои впечатления такого рода?

П: У меня таковых нет.

В: Как так?! Этого не может быть! Ты же жил там пятнадцать лет!

П: Я провел там пятнадцать лет. Я привык ко всему относиться как исследователь. Что бы я ни делал и что бы ни наблюдал, я на все смотрел глазами исследователя.

В: Поясни!

П: Иду с российским визитером в Германии, одной из самых богатых западных стран, по улицам одного из самых комфортабельных городов. Он в диком восторге. Красивые и хорошо одетые женщины. Нигде не видно пьяных. Здоровые люди. Прекрасные рестораны. Все приветливы. Улыбаются. Одним словом, рай земной. Не то что у нас, в России. А у меня в голове крутятся мысли. Пьяных не видно, а, по официальным данным, число алкоголиков относительно общей численности населения в два раза больше, чем в доперестроечной России, считающейся страной пьяниц. Каждый пятый из этих здоровых на вид людей страдает душевной депрессией. Сколько из них покончит жизнь самоубийством из-за банкротства или невозможности найти работу! Сколько из этих женщин одиноки и не имеют шансов завести семью и иметь детей! Кто станет жертвой растущей преступности! У кого нет крыши над головой! А таких — миллионы! А сколько безработных! Только зарегистрированных около четырех миллионов. И более двух миллионов, которых уже не регистрируют.