Генерал Власов. Анатомия предательства - Коняев Николай Михайлович. Страница 35

Ну, и самое главное…

На фотографии, сделанной в деревне Туховежи 12 июля 1942 года Андрей Андреевич Власов и Мария Игнатьевна Воронова совершенно непохожи на людей проблуждавших две недели по лесу. И одежда в полном порядке, и на лицах никаких следов перенесенных лишений.

Глава вторая

Гораздо более интересным и загадочным для нас является исчезновение Власова на эти две недели не только из показаний очевидцев событий, но и из трясины собственных воспоминаний.

В «Открытом письме» А.А. Власов скажет:

«Я до последней минуты оставался с бойцами и командирами армии. Нас оставалась горстка, и мы до конца выполнили свой долг солдат. Я пробился сквозь окружение в лес и около месяца скрывался в лесу и болотах. Но теперь во всем объеме встал вопрос: следует ли дальше проливать кровь Русского народа? В интересах ли Русского народа продолжать войну? За что воюет Русский народ? Я ясно сознавал, что Русский народ втянут большевизмом в войну за чуждые ему интересы англо-американских капиталистов…

Так не будет ли преступлением и дальше проливать кровь? Не является ли большевизм и, в частности, Сталин главными врагами русского народа?

Не есть ли первая и святая обязанность каждого честного русского человека стать на борьбу против Сталина и его клики?»

Даже если и допустить, что Власов не лукавит тут, все равно надо признать, что он старательно избегает любой конкретики относительно пути к немецкому плену. Долгие недели блужданий по занятой немцами территории он погружает в туманные размышления и прозрения о судьбе России, о смысле войны…

Мария Игнатьевна Воронова на допросе в НКВД на вопрос, где они укрывались две недели, отвечала уклончиво:

«Примерно в июле месяце 1942 года под Новгородом немцы обнаружили нас в лесу и навязали бой, после которого Власов, я, солдат Котов и шофер Погибко вырвались в болото, перешли его и вышли к деревням. Погибко с раненым бойцом Котовым пошли в одну деревню, мы с Власовым пошли в другую [41].

Когда мы зашли в деревню, название ее не знаю, зашли мы в один дом, где нас приняли за партизан. Местная „Самоохова“ [42] дом окружила, и нас арестовали. Здесь нас посадили в колхозный амбар, а на другой день приехали немцы, предъявили Власову портрет его, как генерала, вырезанный из газеты, и Власов был вынужден признаться, что он действительно генерал-лейтенант Власов. До этого он рекомендовался учителем-беженцем.

Немцы, убедившись, что они поймали генерал-лейтенанта Власова, посадили нас в машину и привезли на станцию „Сиверскую“ в немецкий штаб. Здесь меня посадили в лагерь военнопленных, находящийся в местечке Малая Выра, а Власова через два дня увезли в Германию».

Тут надо уточнить, что не только три с лишним года разделяли рассказ Марии Вороновой на допросе в НКВД [43] с неделями, проведенными в волховских болотах. Ведь когда Воронова разыскала Власова в Берлине, тот уже нашел себе эсэсовскую вдову – Хейди Биленберг, и Вороновой пришлось довольствоваться должностью кухарки при генерале.

Обиду эту Мария Игнатьевна так и не простила Андрею Андреевичу и, рассказывая об июльских событиях 1942 года, то и дело сбивалась на рассказ о сопернице. «Проживая в Берлине, Власов женился на немке Биленберг – бывшей жене известного крупного немецкого миллионера, убитого на Северном Кавказе в эту войну. При наступлении Красной армии Власов с миллионершей Биленберг рассчитывал удрать в Америку, но был схвачен представителями Красной армии»…

Забегая вперед, скажем, что сама Мария Воронова, как свидетельствует Сергей Фрелих, при наступлении Советской армии на Берлин вела себя совершенно иначе: «Когда Власовский штаб переехал в Карлсбад, Воронова осталась в Берлине, ограбила несколько вилл. Погрузила вещи на автомобиль марки „Хорх“ и поехала домой». Впрочем, иного от Марии Игнатьевны трудно было и ожидать. Человек она не военный. В армию ее загнала нужда, а служба здесь оказалась специфически неармейской.

Об этом, кстати, говорил и адъютант Власова, майор Кузин: «Мария Игнатьевна считалась поваром-инструктором при военторге, но фактически не работала. Почувствовав хорошее отношение Власова, она частенько устраивала истерику, а Власов ухаживал за ней, как за ребенком».

Поэтому-то к рассказу Вороновой о пленении Власова нельзя относиться безоговорочно. Что-то она успела позабыть, что-то казалось ей несущественным. Что-то она не хотела говорить…

Но это «что-то», быть может, и является самым важным.

Размышляя, где провел Власов две недели после неудавшегося прорыва, можно попытаться понять, что думал и что чувствовал он в эти переломные в его судьбе дни…

Пейзаж нам известен.

Лесные дебри, болота…

Чахоточная, сочащаяся водою земля второго дня Творения, когда Господь еще не собрал воду, «которая под небом, в одно место», когда еще не явилась суша, названная потом землей.

Выпавшие из общего счета событий недели тоже как-то связаны с этим пейзажем.

Часы, минуты, дни, словно бы разбухая от болотной сырости, перепутались между собой, пока время совсем не исчезло.

В том последнем прорыве у Мясного Бора Власов, как вспоминают очевидцы, потерял очки [44], и видимый мир расплывался перед его глазами. Расплывались и казавшиеся ранее непоколебимыми отношения.

Ранее отношения Власова с женщинами были предельно простыми и откровенными.

Анализируя его переписку, можно обвинить Власова в двуличии, неверности и мужском эгоизме, но вместе с тем нельзя не отметить и мужественности генерала. Андрей Андреевич, как сейчас принято говорить, никогда не «грузил» подруг своими проблемами, никогда не жаловался. И если он и упоминает в письмах о трудностях, которые приходится переносить на фронте, то только для того, чтобы избавиться от докучливых претензий на визит…

«Эта война особенно жестока, – пишет он жене, Анне Михайловне Власовой. – Сволочи фашисты ведь решили совсем варварски стереть с лица земли наш могучий народ. Конечно, это их бредни. Конечно, мы уничтожим эту гадину. Но пойми, что сейчас война идет жестоко. По крайней мере, твое сердце не выдержит… Потерпи, моя дорогая. Скоро война все же кончится, и тогда заживем еще лучше».

«Дорогой, родной, милый Алюсик! – это уже из письма Агнессе Павловне Подмазенко. – Меня наш великий вождь послал на ответственное задание, и я его скоро, очень скоро выполню с честью. Тогда ты не будешь упрекать меня ни в чем, когда узнаешь, в какой обстановке мы находились. Скоро все же фашистам на этом участке конец. Теперь пойми, могу ли рисковать в этот ответственный период тобой и моим дорогим детищем. Нет и тысячу раз нет. Как ты ни ругайся, все же наконец ты меня поймешь».

Все тут прямо и – вспомните, что залог мужской бодрости на войне, в том, что жены не могут попрекать своих мужей за измены – по-генеральски откровенно.

И только в последних строках прощального письма к Агнессе Павловне Подмазенко нарушается эта твердость. Возникает некая суетливость. Власов начинает бормотать, дескать, «обстановка уже сейчас складывается так, что ты уже почти можешь приехать ко мне, а когда я получу от тебя письмо, будет уже очень хорошо». Впрочем, причина этой откровенной и на первый взгляд бессмысленной лжи понятна.

Эта ложь произрастает из трясины его отношений с Агнессой Подмазенко. Власову мучительно хочется узнать, кто – сын или дочь? – родился у него. Это, кажется, наиболее сильное его желание в майские дни 1942 года, и ради исполнения его он готов пойти на все, даже на то, чтобы нарушить правила невозвращения подруг на фронт.

Предельно простыми и ясными – баба при генерале – были поначалу и отношения между Власовым и Вороновой…

Но после окружения все переменилось.