Кавказская война - Фадеев Ростислав Андреевич. Страница 117

Заказанная против меня безымянная чешская брошюра говорит, что объединение славян, в сущности, такая же мысль, как объединение всей германской породы, — немцев, скандинавов, англичан и проч. Один из наших фельетонистов принял эти слова за чистые деньги и привел знаменитый довод уже от своего имени. Для многих читателей разъяснение тут не нужно; но для некоторых оно может пригодиться. Потому я попрошу их вспомнить, что англичанин, швед, немец и голландец не понимают друг друга в такой же степени, как они не понимают китайца. Вслед за этим привожу в переводе, на 5 главных славянских наречиях, хоть, например, вышеприведенный лестный отзыв обо мне чешской газеты. Достаточно написать его кириллицей, чтобы читатель легко понял.

По-русски он уже сообщен.

По-чешски. (Текст восстанавливается с памяти и потому, может быть, не буквально.) В последнем часе наследкам звлашных ополности стал се там вшеобенце знамым и его имено есть славно всвшех властех ческословенских там домацным про каждего, ано имено вудцов народных. А нееком у Чехув, але и всвшех земих слованских заминовали сю имена…

По-польски. В остатнем часу в пржимайку осубных околич-носьцях там в огульносьци вядомым, а имя иего ве вшыстких окраинах чешскославяньских, стало таким же домовым для каждего, як имена воеводов народовых. И не тылько у Чехув, але ве вшыстких земях славянских покохали иего имя…

По-сербски. У последне време всобе но ньеговога положнея, он je постао тако знаменит да му се име у свим краjевима чехо-словенским исто тако слави, као имена досад народних воhа. Ньегово име не слави се само код чехано и код свиjy друге словенских народа…

Языки это или наречия одного языка?

Но дело еще не в этом. Конечно, объединение немцев, шведов и англичан — глупость, не только потому, что между современными шведами, англичанами и немцами нет ничего общего, но еще более потому, что они вовсе не хотят общей связи, потому что подобная мысль никому из них не западала в голову, и не могла запасть. Ну, а если бы они захотели? если бы по не существующим теперь причинам передовые люди этих народов задались мыслью объединения или племенного союза и эта мысль стала бы понемногу проникать в толпу — ведь она утратила бы свой первоначальный характер абсолютной глупости! А если бы притом еще разветвление племен германского корня было не так глубоко, как теперь, если бы языки их были только наречиями одного общего языка, понятными без перевода каждому члену великой семьи? и эти языки не были бы закреплены каждый самостоятельной, богатой словесностью, а нуждались бы, даже для собственного своего развития, для образовательных целей, в одной главной, всем обшей словесности? ведь тогда первоначальная глупость начала бы становиться делом довольно осмысленным! А если бы, далее, племенное сочувствие этих народов доросло уже до такой степени, что у них сердце стало бы болеть за каждого члена великой семьи, как было между пьемонтцами и венецианами, народные наречия которых гораздо далее отстоят между собою, чем русское, например, и сербское — тогда глупость превратилась бы в дело не только осмысленное, но законное, задевающее народную честь и естественные чувства человека. Продолжаю. Если бы, кроме всего сказанного, географическое положение племен германского корня способствовало известному объединению; если б историческое состояние их было таково, что одни из них, стоптанные чужеземцами, взывали бы к свободным братьям; свободные же видели бы, в свою очередь, что с обезличением единоправных, спор перейдет с их внешней окраины на внутреннюю окраину, — смотрели бы на это равнодушно племена германского корня, отказываясь от своей породы, т. е. от самого смысла своей истории, для того чтоб развиваться каждое особняком, на общечеловеческих началах, как говорится еще иногда в наших фельетонах? Русско-славянское дело находится именно в том положении, к которому мы пришли после этого последнего запросного пункта. Нечего даже спрашивать, что делали бы в таком случае народы германского корня, с их Чатамами, Каннингами, Монро и Бисмарками. Кажется, мы видим перед глазами пример, что немцы, забирающие Шлезвиг во имя национальности, считают также своими областями славянские государства вследствие того, что австрийский эрцгерцог когда-то вступил на их престолы посредством брачного союза, что для них наш остзейский вопрос составляет сердечное дело, потому что там живут 100 000 немцев посреди 2 миллионов чужеземных жителей.

В действительности же славянский вопрос еще важнее, еще настоятельнее для нас, чем явствует из всего предыдущего. Дело идет не только о будущем, но о настоящем, самом неотложном. На наших глазах Австрийская империя распадается по невозможности управлять одной силой разнородными людьми, доросшими до политического и племенного самосознания. Чешская корона получит на днях свою автономию; после нее получат то же Галиция, Иллирия, Тироль (не желающий иметь ничего общего с прочими австрийскими немцами); по необходимости облечется тогда в автономию и эрцгерцогство австрийское. Когда раздел кончится в Цислейтании, он начнется в Венгрии. Нет почти сомнения, что немного раньше или позже, но мадьярские депутаты выйдут из пештского сейма, как немецкие вышли из венского, и повторится та же история, усложненная, может быть, междоусобной войной. Не будучи пророком, можно сказать, что в скором времени Австрия будет уже не мозаикой, что предполагает еще некоторый цемент, а грудой отдельных обломков, связанных между собой единственно личной связью в особе общего государя. Весь вопрос для Австрии заключается теперь в том лишь: хочет ли она дойти до раздробления спокойно и добровольно или после величайших смут, не представляющих для императорского правительства никакой вероятности успешного исхода? Но разложение неминуемо, если не на карте, то на деле — и что тогда произойдет? равновесие стопудовых гирь, повешенных на паутине. Австрийские немцы потянут к Германии, в том нет сомнения [186], вследствие чего разорвется паутина личной связи всей монархии. Чехия, обхваченная новой немецкой империей, не будет в состоянии дохнуть. На первых порах ей дадут, конечно, всякое удовлетворение; но кто же поверит, раз взглянувши на карту, чтобы Германия стала лелеять внутри себя свою язву, самобытное славянское государство? Для того только, чтоб не задохнуться, чехи будут вынуждены вступить в Северо-германский союз, ставить ему рекрут, командовать ими по-немецки — дальнейшее известно. Без Чехии же славянское дело проиграно навсегда. Чехия голова, передовой пост всего славянства, тот ледорез, о который разбивался до сих пор немецкий наплыв на южных славян: за неимением такого ледореза северное славянство погибло невозвратно, и теперь, онемечившись, создает Германию собственными руками.

Со вступлением чехов в немецкий союз корона св. Стефана устоит, может быть, по названию, но с первого же дня попадет в распоряжение немецкой империи. Какая внутренняя связь может оказаться в восточной половине Австрии, пережившей западную, но еще более пестрой, чем последняя. Она станет, однако же, драгоценным орудием в руках объединенных немцев, поддерживающих своих земляков Габсбургов в последнем их убежище. Мечта мадьяров — собирание осколков Турции и первого из них, Румынии, около короны св. Стефана может отлично осуществляться при таком сочетании вещей; только осуществление это станет не действительностью, а театральным представлением для того, чтоб забавлять мадьяр, пока нужно. Как господин при крепостном праве, Германия будет распоряжаться по произволу всем достоянием Венгрии; отчего ж ей не потешить своих вассалов призраком? не только мадьярам, Германия предоставит вначале всем славянам, ставшим под ее тень, всякое удовольствие; она возвратит им всевозможные права, раздобрит их, как раздобривают телят на убой. На первое время они ей будут нужны, довольные, веселые и шумные — для того, чтоб манить своим призрачным счастьем многие из наших русских окраин, а окраины вдаются у нас глубоко вовнутрь государства. Без чешского устоя судьба всех сторон северного берега Дуная, до устья его, не составляет никакого вопроса; раньше или позже, они станут сначала вассалами, потом областями объединенной Германии. Но что же станется с южным берегом? Тут можно перефразировать слова лорда Чатама о Турции и сказать: не стоит рассуждать с тем, кто не видит, что участь левого берега Дуная решает участь правого берега до самого Босфора. А что окажется затем? Что станется, например, с Галицией? Отданная в наши руки в своем нынешнем виде, она будет значить — двойная сила польского мятежа против России, оставшись самостоятельной, она обратится в боевой склад против нас. А ведь великая Германия, наложив руку на западное славянство, а вследствие того со временем и на южное, упрется еще не в пределы великорусского племени. Между немецкой границей и непоколебимо верными русскими областями останется еще обширная страна, далеко не непоколебимая, а при некоторых случайностях даже чрезвычайно сомнительная. Неужели новая империя, подчиняющая западных славян для того, чтобы всосать их в себя, остановится покорно на русской государственной меже и будет смиренно ожидать, чтобы могучая соседка опрокинула вверх дном, в первую удобную минуту, все ее замыслы, пока операция претворения еще не довершена. Неужели она не попытается оградить себя, пользуясь теми шансами, какие представляет против нас западная полоса государства, от Финского залива до Черного моря с Остзейским краем, Польшей, Жмудью, с польской интеллигенцией в полурусских губерниях, с полутора миллионами евреев и с румынскими притязаниями в Бессарабии?