Берестяная почта столетий - Янин Валентин Лаврентьевич. Страница 9

Значит ли это, что и написана она была в те же гиды? Ведь можно предположить, что иной раз чело-иск, получив берестяное письмо или сделав собственноручную записку для памяти, долго хранил эту бересту и выбрасывал ее только тогда, когда она становилась ему совершенно не нужна. Он мог составлять из берестяных писем целые домашние «архивы», в которых разновременные грамоты лежали на дне подле другой, а потом все вместе и оказывались и земле.

Думается, однако, что так не могло быть. Береста как писчий материал совершенно не терпит хранения на воздухе. Любой берестяной свиток очень быстро начинает сохнуть, трескается по прожилкам, а затем разваливается. Чтобы берестяное письмо надолго сохранилось, нужно держать его под прессом, не  давая ему скручиваться (так сохранились, в частности, берестяные книги XVIII в. – прессом для них служили их переплеты), тогда лист примет плоскую форму.

В земле берестяные грамоты сохраняют форму свитка и оказываются достаточно прочными. Значит, они попадали в нее сразу же по прочтении. А это позволяет утверждать, что между временем написания грамоты и временем ее попадания в землю проходил самый минимальный срок. И действительно, в V слоях XIV в. археологи обнаруживают берестяные письма, форма букв которых соответствует именно XIV, а не XIII в., тогда как в слоях XII в. никогда еще не были найдены документы, написанные в XI столетии.

Отсюда следует наиболее значительный вывод: грамоты вместе, со всеми остальными предметами, найденными вместе с ними, и с остатками построек, расчищенных в одном с ними уровне, образуют единый комплекс и должны исследоваться не отдельно от него, а вместе с ним.

Вскоре после находки первых десяти берестяных грамот в научных статьях их стали сравнивать с папирусами, предвидя возникновение новой научной дисциплины – берестологии, подобной папирологии. В этом сравнении есть определенный смысл, так как открытие папирусов в свое время ввело в науку об истории Египта эллинистического и римского времени разнообразные материалы, осветившие многие недоступные прежде для исследования стороны древней жизни.

Однако существует и очевидная разница между папирусами и берестой. Папирусы дошли и доходят до нас уже отделенными от той среды, в которой они были написаны. Слоями исписанного папируса, например, обертывали мумии после бальзамирования. Берестяные грамоты в большинстве случаев были брошены на той усадьбе, куда они были адресованы или где они были написаны человеком, их получившим или написавшим. Разбитый здесь же глиняный горшок и выброшенная в грязь грамота или ее обрывок- проявление жизнедеятельности одного и того же человека, или одной и той же семьи, или, наконец, обитателей одной и той же усадьбы. Они по-разному способствуют реконструкции одного комплекса, одной ячейки прошлого. И если, прочитав найденные на усадьбе грамоты, мы можем узнать, как звали обитателей этой усадьбы, какими заботами наполнялся их день, то, изучив обнаруженный здесь же комплекс древних предметов и построек, установим, чем занимались эти люди, какой была обстановка их жизни и быта.

Снимая последовательно напластования разных ярусов одной усадьбы и изучая совместно и грамоты, и древние вещи, мы получаем возможность исследовать историю целых ячеек города и многих поколений одних и тех же семей на протяжении значительных периодов. Сравнивая же между собой эти ячейки -получать выводы, касающиеся истории Новгорода в целом, а также истории его земли.

Здесь, пожалуй, уместно рассказать об одном интересном разговоре. Вскоре после того, как были открыты берестяные грамоты, один пожилой человек, бывавший в детстве в Новгороде (а это было еще до революции) и посещавший тогда частный музей новгородского краеведа и коллекционера В. С. Передольского, сообщил, что он видел в этом музее и берестяные грамоты. Под впечатлением этих необычных писем, вспоминает мой собеседник, он с другими мальчиками, своими товарищами, даже затеял игру в берестяную почту. Вряд ли это ошибка памяти. Нет ничего необычного в том, что берестяные грамоты могли оказаться в собрании любителя новгородских древностей еще в начале нашего столетия. Если же эти грамоты остались вовсе не известными науке, значит, скорее всего, это были ничтожные обрывки, на которых не удалось прочесть никакого связного текста. Подобные обрывки стали нам встречаться уже в 1951 г. Например, грамота № 7 содержала только первые слова: «Поклон от Филипа ко…» С тех пор подобные обрывки в экспедиции получили шуточное название «Филькиных грамот». Но мы берем их наравне с целыми. Ведь всегда может получиться, что продолжение работ на соседнем участке даже спустя много лет откроет другой обрывок такого письма, и тогда можно будет прочесть его целиком. Как бы то ни было, настоящее открытие берестяных грамот произошло только в 1951 г.

Посадник Юрий Онцифорович и другие

С момента находки первой берестяной грамоты археологические работы в Новгороде сосредоточились на месте этого открытия и продолжались здесь двенадцать лет. За эти годы Неревский раскоп (так он был назван по древнему имени городского района – конца), увеличиваясь с каждым летом, к, 1962 г. достиг площади в 10 000 квадратных метров. Целый гектар древнего города предстал перед нами в подробностях его планировки. С севера на юг участок раскопок пересекала древняя Великая улица, главная магистраль Неревского конца, по которой из Кремля ездили на север – к Ладоге и берегам Финского залива. Ее под прямым углом пересекали две хорошо известные по летописным рассказам улицы: Холопья и Козмодемьянская, идущие от берега Волхова. По сторонам обоих перекрестков располагалось по четыре усадьбы. Восемь из них были раскопаны в значительной части, некоторые почти целиком. Кроме того, в пределах раскопа оказались небольшие участки еще трех соседних усадеб.

Две важнейшие особенности сразу же обращали на себя внимание. Во-первых, все эти усадьбы были очень большими. Крупнейшие достигали площади почти в 2000 квадратных метров, величина самой малой равнялась 1200 квадратных метров. Во-вторых, границы этих усадеб на всем протяжении их существования с X по XV в. оставались неизменными. И когда в слое середины XV в. обнаруживался частокол, отделявший одно владение от другого, можно было с полной уверенностью утверждать, что и в X столетии разделяющий усадьбы частокол окажется на той же самой линии.

Эти особенности позволяли понять, кому принадлежали усадьбы. Сама их большая величина говорит о богатстве владельцев, о принадлежности их к высшему слою новгородского общества, а многовековая неизменность границ – об экономической устойчивости всех этих владений, хозяевам которых на протяжении пяти веков не было нужды дробить их, продавать по частям, сокращать свои усадьбы. Уже эти обстоятельства позволили с уверенностью предполагать, что раскапываемый участок был населен боярами, самым привилегированным сословием Новгорода.

Дальнейшие работы подтвердили такое предположение. Впрочем, в течение двух лет, до 6 августа 1953 г., боярская принадлежность раскапываемых усадеб оставалась недоказанной. Берестяные грамоты, найденные в 1952 г., всякий раз говорили, что владельцами этих усадеб были очень богатые люди,; которым принадлежал не только их городской двор, но и села и сельскохозяйственные угодья вдали от Новгорода, где они распоряжались зависимыми от них крестьянами. Об этом мы прочли уже в первой берестяной грамоте 1951 г. Но были ли эти богатые люди боярами или землевладельцами более низкого ранга, установить пока не удавалось. Между тем именно боярские усадьбы были для историков в тот момент наиболее интересны.

Дело в том, что боярам – потомкам древних родовых старейшин, аристократии – в республиканском Новгороде принадлежала вся полнота власти. И в! высшей степени важно для понимания всего хода исторического процесса развития Новгорода знать, на чем основана эта власть. На торговых операциях? На руководстве войском? На владении землей? На использовании церкви? Какого рода богатство позволило боярам преодолеть княжескую власть и захватить в свои руки руководство государством? Ответив на этот вопрос, мы сумеем установить саму движущую силу, превратившую Новгород в республику.