Неизвестные лики войны - Казаринов Олег Игоревич. Страница 30

Но никто не может гарантировать, не побывав на войне, что никогда не позволил бы себе подобного.

И в мирное время среди нас есть отдельные садисты, насильники, живодёры. Они считаются преступниками.

Но откуда во время войн они берутся в ТАКИХ КОЛИЧЕСТВАХ?

Неужели где-то глубоко во внешне приличном человеке — в отце семейства, в рассудительном крестьянине, в прилежном студенте — живёт убийца, который выжидает своего часа, спит, ничем не проявляя себя, когда торжествует мир и разум?

А война руководствуется совсем иным законом — законом безумия.

И люди ему подчиняются.

Глава 4

Страх и усталость

Все знают, что на войне страшно.

Очень страшно.

Но НАСКОЛЬКО страшно, пожалуй, могут рассказать только её участники. Вот только говорят они об этом как-то неохотно.

Мой дед, когда я его просил в детстве рассказать что-нибудь о войне, подробно описывал мне несение нарядов в хлебопекарне, когда солдаты прятали буханки в сугробах, чтобы на другой день откопать их и отнести товарищам, как потом до вздутых животов объедались венгерскими колбасами, вступив на территорию Европы, рассказывал про задержанного под Будапештом эсэсовца с награбленными часами (одни из них дед привёз домой, а незадолго до смерти, когда я подрос, подарил мне).

Но когда дело доходило до боя (я затаивал дыхание), очень часто прерывал свои воспоминания малопонятным: «Стрельба… Грохот… Аж черно вокруг!» Потом зажмуривался и мотал головой: «Страшно…» Его глаза и щёки краснели, а он ещё некоторое время молчал. Смотрел в пустоту. Тяжело вздыхал.

Мне казалось странным, как могло быть страшно моему дедушке, высоченному мужчине, до самой старости сохранившему недюжинную силу и стать? Подполковнику запаса. Начальнику гражданской обороны области.

«Дедушка, а дальше?» — канючил я.

Но он опять говорил о сотнях брошенных вдоль дорог гражданских легковых автомобилях, за руль которых офицеры сажали первых попавшихся солдатиков, даже не умевших водить, наскоро объясняли им, где газ и тормоз, и приказывали гнать трофейный транспорт вслед за наступающими колоннами. А те врезались в столбы и друг в друга, валились в кюветы. Их пересаживали на другие машины…

Или брал лист бумаги и рисовал мне «тридцатьчетвёрку». Он очень хорошо рисовал. Карандашом. Акварелью. Масляными красками.

Действительно, как можно передать всепоглощающий, первобытный страх на войне?

Известный писатель, фронтовик, Виктор Астафьев говорил в интервью: «Ну а восприятие войны, её оценка — это всё очень трудно словами объяснить. Ведь пока доживёшь до оценки — столько всего насмотришься. Первый раненый, первый убитый, первая артподготовка, первый обстрел… Всё это непередаваемо сложно. В романе-то, может, я ещё что-то сделаю, передам какой-то отзвук, какой-то отблеск. А так вот рассказать… Ну как, допустим, объяснить такую глупость: когда началась наша артподготовка, когда всё это загудело, заколошматило, первая мысль (никогда её не забуду): вот бы мою бабушку сюда…» — Почему? — удивился журналист. «Вот и вы: почему? — ответил тот. — Оно и смешно, и глупо, но вот попробуйте объяснить почему. Вы не знаете, я не знаю, и никто не знает. Это необъяснимо. Война вообще вещь необъяснимая».

Мы, слава богу, не имеем возможности почувствовать настоящий страх. Страх на войне.

Что мы знаем о страхе? Вспоминаем, как в детстве, по вечерам, нас пугали товарищи, выскочив из-за угла с громким «У!». Нам страшно быть ограбленными. Мы испытываем страх от возможности получить в зубы во время драки. Нам боязно кататься на «русских горках» или прыгнуть с парашютом.

Но всё это — испуг, опасение, волнение. Но не страх.

Мало того, мы «испорчены» ура-патриотическими и приключенческими фильмами и книгами о войне, в которых страх вообще не упоминается. А вид бегущих в панике врагов порой вызывает смех.

Отряды «бесстрашно скачут на врага». Мушкетёры завтракают под вражеским огнём на бастионе Сен-Жерве. Влюблённые друг в друга герои трогательно обнимаются и целуются на фоне пожарищ и гор окровавленных трупов.

И мы, благодаря таким примерам, невольно забываем о страхе, не учитываем его, отбрасываем, чтобы не отвлекаться от сюжетной линии повествования.

Страх воспринимается нами в виде звучащей за кадром тревожной музыки, багрового диска солнца, проступающего на экране через дымовые фильтры, рогатых шлемов и отталкивающих физиономий врагов, крупных планов накатывающихся гусеничных траков, описания зубной дроби и капелек пота, скатывающихся по лбу, истерического разрывания на своей груди тельняшки.

И мы понимаем при этом, что «должно быть» страшно. Но страха не чувствуем.

Считается, что страх — врождённое свойство человека, связанное с подсознательной сферой психики, и полностью преодолеть его нельзя. В разной степени ему подвержены все люди. А следовательно, и солдаты.

Именно они во время войны находятся в постоянной опасности, когда страх не отступает ни на минуту. Во время сражений он приобретает патологические формы. Военные психологи установили, что 30 % солдат испытывают НАИБОЛЬШИЙ страх перед боем, 35 % — в бою, 16 % — после него. Остальные — и до, и во время, и после. Именно поэтому одна из основных задач подготовки личного состава состоит в том, чтобы приучить солдат к опасности.

В Британской армии даже практиковались учения, где на девять холостых патронов полагался один боевой. Чтобы солдаты не теряли бдительности. Не расслаблялись. Привыкали к чувству страха.

Но учения и тренировки имеют слишком мало общего с реальными боевыми действиями, когда вопрос стоит о жизни и смерти.

А приучить человека к страху перед смертью невозможно.

Причём этот страх усиливается многими факторами: боязнью солдата остаться в бою одному, отсутствием информации, опасением получить увечье или тяжёлое ранение, собственной физической слабостью, психическим перевозбуждением, бездеятельностью и т. д. Потому что все эти факторы тоже могут привести к гибели.

После Второй мировой войны западногерманские специалисты, занимаясь этой проблемой, пришли к парадоксальному выводу: оказывается, зачастую страх перед проявлением трусости заставлял солдат совершать смелые поступки. Это не курьёзный нонсенс. Это по-настоящему страшно, когда подвиги являются результатом фобии, психического отклонения. Мужество, проявленное в припадке безумия. Какой же силы должен быть этот страх! Он настолько калечит человеческую психику, что измученный страхом солдат предпочитает кинуться навстречу смерти, нежели переносить его.

Можно найти много свидетельств тому, что солдаты возвращались из боя, из атаки подавленные и безучастные ко всему. С пустыми глазами. В состоянии прострации. Не ощущали боли от полученных ран. Иногда командирам отдавали честь сидя. Иногда их вовсе не замечали.

Да и какие могут быть командиры, уставы, присяги, субординация?! Всё — глупость по сравнению с тем, что только что довелось пережить. «Что хотите со мной делайте, но я ТУДА больше не пойду».

Это так называемая регидная форма страха. «Военнослужащий находится в оцепенении, лицо его серого цвета, взгляд потухший, контакт с ним затруднён».

Попробуйте представить, насколько страшно увидеть таких солдат, словно на их серых лицах отпечатался перенесённый ужас. Страшно не их состояние, а ТО, что его вызвало и с чем не дай бог соприкоснуться.

Солдат приводили в чувство, взывали к воинскому долгу, к дисциплине, грозили расстрелом, строили и опять посылали в бой.

Вид приближающегося врага, ощущение накатывающейся гибели всегда производили тягостное впечатление на солдат. Будь то строй гоплитов, рыцарский клин, гренадерские каре или стрелковые цепи.

Английский историк Кинглек так описывал атаку Владимирского полка в битве на реке Альма 8 сентября 1854 года: «Русская колонна в хорошем порядке, это высокое выражение воинской силы. Она имеет жёсткие, резкие очертания стены и цвет тёмной тучи. В часы сражения её вид поражает воображение возбуждённого человека. Её значение представляется в 100 раз больше действительного…»