За языком до Киева - Успенский Лев Васильевич. Страница 26

Вполне вероятно, что УШИВАЯ ГОРКА — заросшая ушыо — могла превратиться в народном произношении во Вшивую Горку. Но какое растение дало ей ее первое имя, нам теперь очень трудно определить.

Вот почему всякие каталоги ботанических (да и зоологических тоже) топонимов в значительной части своей повисают в воздухе. Прежде чем заниматься ими, следует провести огромную работу по изучению и народной, диалектной и древнерусской зоологической и ботанической терминологии и номенклатуры. Пока у нас нет хорошо продуманных перечней этих названий, лучше и не соваться в дремучие дебри такой топонимики.

В самом деле, вы можете детально обследовать все географические имена, скажем, Псковской области, и не найдете среди них ни одного, связанного с названием птицы «ласточка». Поторопившись, вы можете заключить, что либо такая птица там и не водилась, либо же ее почему-то не любили, не почитали. И впадете в ошибку: псковичи почти не знают слова «ласточка», а зовут эту милую щебетунью крышняком или крашняком. Вы же, найдя урочище КРАШНЯКИ или поселок КРЫШНЯКОВО, даже не заподозрите в их именах ничего птичьего.

Топоним ЛУНЁВО вы будете связывать с птицей лунем — дневным хищником из семейства ястребиных. Пскович же лунем зовет сову, а совой — всех дневных хищников: ястребов, коршунов, мелких соколов.

Даже представляя себе, что вместо слова «журавль» в этих местах употребляют название «жоров», вы можете ошибиться, гадая о значении названия какого-либо мшистого болота ЖОРОВИННИКИ. Вы будете предполагать, что там наблюдается гнездованье журавлей, а для псковича это географическое имя равносильно имени КЛЮКОВНИКИ: «жоровuна» на местном наречии — клюква…

У коллекционера «зоонимов» и «ботанимов», если назвать так для краткости фаунистические и флористические топонимы, найдутся и другие преграды на пути.

В русской топонимике встречается довольно много имен мест, которые представляют собою ни в чем не измененные именительные падежи существительных, означающих то или другое растение или животное.

Вот БЕРЕЗА — речка в Смоленской области, приток Межи. Вот БЕРЕЗА КАРТУЗСКАЯ — населенный пункт в БССР, на реке Ясельде. И БЕРЕЗА — село на Черниговщине. И еще БЕРЕЗА в Курской области, на реке Свапе и ручье БЕРЕЗЕ…

Вот старинное название города Шлиссельбурга (ныне Петрокрепость) — ОРЕШЕК.

Вот две реки на Украине с одним именем «Липа» — ГНИЛАЯ ЛИПА и ЗОЛОТАЯ ЛИПА. И еще две реки — СОСНЫ, ТИХАЯ и БЫСТРАЯ, притоки Дона.

Рядом с этим мы можем указать и такие же «звериные» имена: река БОБР, река ТЕТЕРЕВ, на которой стоит Житомир, река МЕДВЕДИЦА между Доном и Волгой, и другая МЕДВЕДИЦА — в Калининской области, и река ВЕПРЬ (правда, она течет в Польше), и местечко ВЕПРИК, как будто названное тем же словом, что означает маленького кабанчика, на Полтавщине. Есть село МЕДВЕДЬ — между Новгородом и Лугой, есть ЛЕБЕДЬ — населенный пункт, ЛАСТОЧКА — источник, ЛИСИЦА — река, ОРЕЛ — город… Я мог бы без труда набрать ничуть не меньший второй такой список, закончив его, смеха ради, рекой МОКРОЙ БУЙВОЛОЙ.

На первый взгляд какое же это препятствие? Если может то или другое место быть названо существительным, обозначающим «предмет», — село БОР, поселок ОВИНИЩЕ, река ЛУЖА, — почему бы им не носить в качестве имен и названия животных или растений?

Ученые-топонимисты возражают против столь простого умозаключения. Они утверждают, что славянским языкам, и русскому в частности, не свойственно такое упрощенное, бессуффиксное именотворчество.

Русский человек, желая указать, что та или другая речка течет по хвойным, сосновым борам, назовет ее СОСНОВКОЙ, СОСНОВОЙ, но навряд ли Сосной: ведь это значило бы, что он считает деревом самую реку.

Точно так же реку, изобилующую бобрами, он наверняка определил бы как БОБРОВУЮ, но не как Бобр.

Анализируя все-таки существующие на карте и в натуре имена именно такого рода (сколько ни отрицай, а Бобр, и Тетерев, и Береза существуют!), языковеды и топонимисты высказывают всяческие сомнения в том, что они значат и всегда значили именно то, что мы сейчас в них готовы видеть.

Рядом с рекой Сосна они указывают на реку ТОСНА и реку ЦНА и задают вопрос: а не есть ли все эти имена — позднейшие искажения какого-то иного, возможно русского и славянского, а может быть и иноязычного, древнего имени?

Может быть, уже наши далекие предки уподобили непонятное для них имя своему, отлично знакомому и понятному слову «сосна», и предоставили нам, их потомкам, выкарабкиваться как нам заблагорассудится из этой путаницы?

Реки, носящие название «Береза», как будто бы не должны были смущать нас своим именем. Про одну из них, смоленскую, можно даже прочитать в справочниках, что «чистые березовые насаждения имеются в бассейне реки Березы». Кажется, что еще нужно? Но в то же время другие географические имена, включающие ту же основу — река БЕРЕЗИНА, остров БЕРЕЗАНЬ, внушают нам большую осторожность. Есть все основания думать, что между ними и деревом березой нет ничего общего. Ищут их родство с древнегреческим названием Днепра — БОРИСФЕН (Березина — приток Днепра, с турецким БЮРЮ-УЗЕНЬ-АДА (остров волчьей реки), и хотя и тут твердых решений нет, связь между Березами и березой колеблется.

И две украинские Липы заставляют задуматься: слишком близко от них течет река СТРИПА. О чем говорит это единообразие формы? О липе ли дереве думали те, кто называл реку?

Топонимист В. Никонов пишет про реку Тетерев:

Впрочем, уже относительно реки Бобр он склонен согласиться со связью между речным именем и нарицательным «бобр» в славянских и других индоевропейских языках (у него лишь «затрудняет решение форма без суффикса…»). А реки Вепрь, Веприк и польский Вепрь — ВЕПШ вынуждают к признанию возможности, что их имена «связаны с культом вепря, кабана, которому посвящалась река»…

Какой же можно сделать общий вывод? Вывод один — крайняя деликатность, всемерная осторожность при занесении подобных имен, как бессуффиксных, так и оснащенных сложной системой суффиксов, в списки зоологических и ботанических топонимов. Мало, чтобы название звуковым своим составом напоминало то или другое слово. Необходимо внимательнейшим образом исследовать и его морфологический состав, подумать о том, насколько мыслимо превращение именно его в имя места. И очень часто придется признать, что, даже если какая-то отдаленная связь между данным названием и близким к нему словом и намечается, больше шансов, что до того, как стать топонимом, оно успело или побывать антропонимом — человеческим именем или прозвищем, или пройти какую-либо другую «промежуточную стадию».

Вот, скажем, есть в Витебской области железнодорожная станция БЫЧИХА. Формально ее можно отнести к «животным именам»: бычиха же — самка быка. Да, но никогда ни один русский человек не называл их этим словом. Они от века именуются коровами. И если тут нет каких-либо иных объяснений, придется признать, что, всего вероятнее, за топонимом лежит прозвище Бычиха и что эта Бычиха была женой или вдовой некоего мужчины, именовавшегося Бык. Таких людей было всегда множество в русском народе, недаром так распространена у нас фамилия Быковых.

То же самое можно сказать про многие топонимы, про населенный пункт БАКЛАНИХУ, про поселок ВЫДРИХУ и бесчисленное множество других сходных имен.

Топоним Бакланиха, можно поручиться, вообще, вероятно, не имеет отношения к птице баклану. Слово «баклан», известное во многих русских народных говорах, означает «чурбан», «чурка», а в переносном смысле — «голован», «человек большеголовый». И девяносто шансов из ста, что эпонимом этого населенного пункта (лицом или предметом, по которому он назван) была не самка баклана, а какая-нибудь матерая охотницкая или казачья вдова Бакланиха.

Все то, что я до сих пор сказал, относилось только к русским топонимам этих двух категорий, и то далеко не ко всем.