За языком до Киева - Успенский Лев Васильевич. Страница 9

А наша Лахта расположена у прибрежья Маркизовой Лужи на территории Карельского перешейка, у самого его начала, в таких местах, где до того, как русские накрепко обосновались тут, «ногою твердой став при море», жили финны и все пестрело финскими топонимами.

Наши предки нашли на берегу Финского залива рыбачий поселок Лахти. Они оставили ему его финское имя. Но по-русски слово с окончанием «-и» выглядит чудно, как существительное «лахть», «лахтя» во множественном числе. Такого слова — «лахть» — у нас нет. И новые поселенцы заменили чужое «и» на свое привычное «а»: деревня Лахта. Если можно сказать «на Лахте», надо думать, в именительном падеже должно быть «Лахта».

Непонятное опять превратилось в совершенно понятное. Но стало ясно — в пограничных районах, в местах, где народы волнами накатывались друг на друга, для того чтобы анализировать смысл и происхождение географических имен, недостаточно во всем совершенстве владеть своим языком. Надо знать, какой народ мог до русских оставить следы в местной топонимике, и уметь разбираться и в его языке.

Когда один народ и один язык где-либо сменяет собою другой народ и язык, происходят порою удивительные наслоения разных влияний в топонимике.

Сорок лет японцы владели русским Сахалином. В 1945 году мы возвратились на него. Изучая новые японские карты острова, советские люди заметили на них поселок МОРУДЗИ и другой, с удивительным именем МАРАУЭФУЭСИКИ. Ума нельзя было приложить, что они значат: ни в каких японских словарях таких слов не находилось.

Взяли старые русские карты острова конца прошлого века и на месте загадочных Морудзи и Марауэфуэсики обнаружили самые простые русские: поселок МОРЖ и село МУРАВЬЕВСКОЕ.

Удивляться тут нечему: когда в свое время прославленный русский путешественник Пржевальский обратился к пекинскому правительству с просьбой о разрешении ему посетить Тибет, в ответных китайских бумагах он неизменно именовался «милостивым господином Пи-ли-се-ва-ли-си-ки». Иначе китайцы не могли ни произнести, ни написать его фамилию.

Очевидно, мало для расшифровки топонимов в местах народных передвижений, там, где изменялись границы государств и языков, знать хорошо один смежный язык, необходимо знать отлично и другой, соседний. Надо обладать еще сметкой и догадкой, чтобы сообразить, какие именно причудливые гибриды могут образоваться с течением времени на их стыках.

На протяжении моей книги я буду множество раз призывать к топонимической этимологической осторожности: никакую теоретическую работу нельзя вести, не обладая этим ценнейшим свойством.

Сейчас, по-прежнему думая об улице Заячья Роща, я думаю об особом виде осторожности: тоже топонимической, но несколько иного рода.

Осторожность, конечно, нужна при разгадывании значения и происхождения географических имен. Мы с вами будем иметь случай познакомиться с великим множеством названий мест, по поводу которых учеными (не профанами!) предложено не одно-два, а три, десять различных решений. Каждое из них имеет свои положительные стороны, по поводу каждого можно подобрать немало доводов в пользу и — увы! — не меньше против.

Простой пример. Писатель Солоухин в книге «Владимирские проселки» влюбленным взглядом рассматривает названия деревень, нанесенные на карту Владимирской области.

Среди них он упоминает имя СОБОЛЯТА. Он приводит его, говоря о свидетельствах карты по поводу тех зверей, которые водились некогда в его родных местах, и считает, что раз имеется деревня Соболята, значит, там, где она издревле стоит, жили некогда соболя. Правдоподобно, а?

Но вот в одном из номеров «Огонька» появился очерк, посвященный пространствам на границе Брянской и Тульской областей. В этом очерке упоминалась деревушка ХОРЬКОВО или ХОРЕВО. Рассуждая по точной аналогии, каждый имеет право заключить, что перед нами прямой свидетель простого факта: место когда-то изобиловало хорьками.

Однако автор очерка, совершенно не имея в виду топонимику и ее интересы, между прочим сообщил, что в этой лесной деревушке не так давно скончалась последняя внучка тургеневского Хоря, героя знаменитого рассказа «Хорь и Калиныч».

И все меняется. Становится ясным, что название появилось потому, что лесную выселку когда-то основал справный мужик помещика Полутыкина, могучий Хорь, с его лбом Сократа и крепкой сметкой хлебороба. Может быть, его самого прозвали Хорем именно за мысль поселиться на диких лесных росчистях, на пнях, «что твой хорь». Но место, где он осел, получило название явно по своему первому поселенцу. И сохранило его, как видите, в течение целого столетия.

Теперь, пожалуй, становится ясно, что Солоухин, давая поэтический образ карты-собеседницы о далеком прошлом русской земли, был прав как мастер слова, но как топонимист допустил некоторую неосторожность.

В определенных частях России рядом с именами мест на «-во», на «-ино», на «-иха» (АНЦИНОРИХА, ШАНТИЛИХА), на «-ичи» (БАРАНОВИЧИ, ШАБУНИЧИ) попадается группа названий мест на «-ята», «-ата». Чаще всего суффикс этот примыкает к имени мужскому личному: СТЕПАНЯТА, ОВЕРЯТА (от Аверкий), ФИЛЯТА (от Филипп). Но нередко он присоединяется и к слову вообще, в частности к названию того или иного животного. Во всех случаях это означает только одно: на месте, так названном, поселился некогда основатель поселка и рода, и его имя — или его прозвище — отражено теперь в названии места. Если оно Степанята, родоначальника звали Степан. Если оно Филята, имя ему было Филя, Филимон. Ежели Соболята, то оно является как бы подписью, оставленной на карте старым дедом Соболем, одним из тех бесчисленных дедов с таким прозвищем, от которых пошли и часто встречающиеся граждане по фамилии Соболевы и множество мест с самыми различными суффиксами (СОБОЛЕВО, СОБОЛЕВА, СОБОЛИХИНО, СОБОЛЕВИЧИ, СОБОЛЯТА), но с неизменной основой «Соболь», хранящей память о прозвище первого человека, осевшего тут на землю, или долголетнего собственника угодья.

А что же, неужели живой пушистый зверек соболь решительно не мог оказаться «крестным отцом», как говорят ученые, «эпонимом» ни одного географического объекта?

Отчего же нет? Но больше шансов, что такое имя имело бы несколько иную форму, было бы произведено от той же основы, но другим суффиксом. Вот если вы встретите имя СОБОЛИНАЯ ПАДЬ или просто деревню СОБОЛИНАЯ, село СОБОЛЬЕ, много вероятней, что это значит «богатые соболями». Деревня ЗАЯЧЬЯ, вероятно, означает какую-то связь с длинноухим прыгуном. Деревня ЗАЙЦЕВО — место, принадлежащее Ивану или Петру по прозвищу «Заяц». Сами прислушайтесь: мы не любим суффикс «-ев» соотносить с кем-либо, кроме людей. Мы не скажем «Зайцевы уши», скажем «заячьи». Мы не назовем участок леса лосевым, а лосиным — охотно. ЛОСИНООСТРОВСКАЯ значит — расположенная у лосиного острова, участка леса, богатого лосями…

Осторожность необходима топонимисту-теоретику, когда он изучает готовые, доставшиеся нам от предков имена. Я в дальнейшем сто раз призову вас к ней.

Но другая, не меньшая осторожность нужна тому, кто занят топонимической практикой, активным наименованием и переименованием мест — поселков, улиц, лесов и озер.

Я уже не говорю о том, что страсть переименовывать вырастает порою в какую-то болезненную и бессмысленную манию. Как-то в «Литературной газете» я наткнулся на горестное воззвание профессора Е. Величко, живущего в Краснодаре:

Разумеется, чрезвычайная нелепость, и странно, что такая практика до сих пор у нас не запрещена строжайше.

Но я пока что думаю о другом…

Я думаю вот о чем. У русского народа издавна сложилась сложная и разветвленная система топонимических обозначений. Она складывалась, как все складывается в языке, медленно и неуклонно, не подчиняясь воздействию индивидуальных фантазий и причуд, как течет река. И, как река, она получила свою могучую инерцию.