Освободите нас от зла - Дар Фредерик. Страница 8

— Отнюдь, — обронил я, — но, видите ли, месье Морэ люди вашей профессии не всегда с большой любовью относятся к богатой публике, частью которой я являюсь.

Я протянул ему руку.

— До скорой встречи, я надеюсь.

Он без особого энтузиазма пожал протянутую ему руку и повторил:

— До скорой встречи.

Я уходил от него в полной уверенности, что он добудет мне то, что я так ждал от него. Я полностью доверял, нет, не ему, но его способностям. Этот детектив представлял собой тот тип людей, которых не замечаешь, но которые могут преуспеть в своем деле, при условии, что делаться оно будет анонимно и тайно. А человечек этот в делах тайных и темных несомненно был одарен, и дар этот читался на его землистом личике...

Назавтра в почтовом отделении на улице Дюфур по-прежнему ничего не было... Но зато на следующий день мне позвонил Морэ и выразил желание увидеть меня как можно скорее. Так как для меня в данный момент не было дела важнее, чем это, я попросил приехать ко мне на завод, а секретарше поручил немедленно пропустить его в кабинет. Человек с прической «ежик» не заставил себя ждать. Ликование царило на его лице разгримированного клоуна. Он немедленно протянул мне огромных размеров конверт. Я лихорадочно вскрыл его и достал несколько фотографий. На них я увидел Глорию, сидевшую в машине Нормана. Голова ее покоилась на его плече.

Морэ лаконично бросил:

— Я снимал из такси «Лейкой»!

Это уже было кое-что... Но я прекрасно понимал, что у него было и нечто лучшее. Этот детектив, похоже, силен! На других снимках Глория страстно целовала мужчину в пижаме. Я без особого труда узнал его. Вытащив из бумажника десять бумажек по сто франков, я протянул их Морэ в полной уверенности, что он их заработал. Он пересчитал деньги, положил их в карман, натянул на голову шляпу из непромокаемого полотна и сказал:

— Всего хорошего, месье. Всегда к вашим услугам.

Лицо его при этом не выражало никаких чувств. Оно было бесстрастным, словно принадлежало королю. Он вышел, и я вздохнул с облегчением, поскольку мне не терпелось остаться наедине с полученными фотографиями. И хотя формат их был довольно большим, я вооружился лупой, чтобы рассмотреть каждую деталь интересующей меня сцены.

Я увидел в лице Глории ту всепоглощающую страсть, которая была мне хорошо знакома, когда она любила меня... Я узнал эти пальцы, впившиеся в плечо мужчины, и словно почувствовал, как они ведут свой хоровод по моей плоти... Я так погрузился в мир, отраженный на этих бумажных квадратах, что мне показалось, будто на месте мужчины нахожусь я сам.

Взяв конверт, я вложил туда фотографию, на которой они сидели в его машине. Несмотря на всю выразительность позы Глории, это фото было наименее компрометирующим. Вырезав из газеты слово «Мадам», я наклеил его на конверт.

Вечером, вернувшись домой, я решил сам вручить этот документ в руки Глории... Это был восхитительный момент! Глория была в гостиной и занималась счетами. Поцеловав ее, я положил конверт перед ней.

— Посмотри, любовь моя, лежало в почтовом ящике. Марки нет, наверное, что-то из рекламных изданий.

Какую радость я испытал, увидев, как сильно она побледнела. Однако у нее хватило сил и характера бросить конверт на кучу ему подобных и сделать вид, что он ее нисколько не интересует...

Я поднялся в спальню, предоставив ей прекрасную возможность насладиться зрелищем фотографии. Когда я вернулся, то был поражен ее осунувшимся, вмиг постаревшим лицом. Синяки под глазами, морщины на лбу, горькая складка у губ делали молодую женщину почти отталкивающей. А ведь Глории едва исполнилось тридцать, и она тщательно следила и ухаживала за собой...

— Ты выглядишь усталой!

— Нет, Шарль, это тебе кажется...

— Ты сегодня ездила в Париж?

— Да, моталась по магазинам...

— Вот как! Ты, похоже, хочешь нас разорить?

Я мысленно хохотал, изо всех сил стараясь как можно лучше сыграть роль простачка мужа, которого можно дурить как угодно...

— Если бы ты мог дать мне такую безделицу, как тысяча франков, я купила бы скатерти, мне так хочется их поменять, — вздохнула она. — Ведь мы уже восемь лет женаты, а они у нас с самой свадьбы...

Я поцеловал ее в губы и дал тысячу франков. Ради одного и того же дела я сегодня уже во второй раз платил эту сумму. Но я был уверен, что расходы оправданны.

Феррари замолчал, на этот раз надолго. Кожа его стала совсем серой, под глазами появились круги, будто он всю ночь напролет занимался любовью. Он не отрывает взгляда от зарешеченного окошка камеры.

Звезды бледнеют, и слабый еще рассвет уже разбавил черноту ночи... Ничего не слышно, но мы оба чувствуем присутствие ЭТИХ ЛЮДЕЙ. ОНИ здесь, совсем рядом, ждут судейских чиновников, которые придут посмотреть на смерть человека.

Холодно... Я поднимаюсь со своего места и подхожу к батарее. Она теплая. Феррари нервно зевает, и зубы его лязгают. С каждой минутой ему все хуже и хуже... Он перестал бравировать и дразнить меня.

— Тебе плохо? — искренне интересуюсь я.

— Да пошел ты...

Мой удивленный взгляд заставляет его пожалеть о своих словах.

— Ладно, дерьмо все это!

Он задумывается и добавляет:

— Если уж им так нужна эта высшая мера, пусть их! Но применять ее надо по-другому... Подсунули бы нам в жратву цианистого калия или еще какой гадости. Подыхаешь себе тихо-мирно во сне и не трясешься, как козел... Для них то на то и выходит, а нам много легче...

Его скрипучий голос нервирует мне слух. Он у него сейчас столь же гнусен, как и внешность. Феррари разлагается на глазах. Страх вцепился в него и не пускает. До определенного момента ему удавалось отталкивать его, но сейчас он прилип к нему, как заразная болезнь...

Я спрашиваю его:

— Ты сожалеешь?

Он хмурится.

— О чем сожалею?

— О жизни!

Вопрос заслуживает раздумий. Он обхватил голову руками, вероятно, для того, чтобы лучше думалось.

— В глубине души, думаю, что нет, — утверждает он. — Мне сроду не удавалось выучить наизусть инструкцию по употреблению жизни... Думалось, что все само собой уладится... Но это оказалось не так. Я наделал глупостей...

Он собирает в кулак остатки собственного достоинства.

— Но все же это лучше, чем ничего... Когда мне отсекут черепушку, я, может, и успокоюсь!

«Отсекут черепушку!..» Эта жуткая картина вынуждает меня покачнуться, как от порыва ветра. Я закрываю глаза и стараюсь думать о другом. Менее ужасном...

Назавтра деньги были на почте. Улыбаясь, я убрал их в бумажник. Я начинал побеждать. Глория и ее петушок находились у меня в руках. Честно говоря, в этот момент я меньше всего думал о нем. Хотя он и был причиной моего несчастья, вся ненависть сосредоточилась на жене, и мне хотелось мучить лишь ее. Она одна должна была заплатить мне за те ужасные минуты, пережитые в ту роковую ночь. Эти минуты составляли лишь ничтожную песчинку в безбрежном океане вечности, но именно в то мгновение я увидел, с какой легкостью обманывала меня женщина, которую я так любил и которую мне никогда не вычеркнуть из жизни. И сейчас я нашел путь если не спасения, то хотя бы продления нашей любви...

Несколько дней я выжидал. Глория должна была жить в страхе и постоянно задаваться вопросом, достаточно ли переведенной мне суммы, или же, согласно всем законам шантажа, аппетиты станут возрастать... Я собирался дать ей немного времени, чтобы у нее появилась надежда на лучший исход. Мне хотелось, чтобы она почти забыла обо всем. Конечно, для меня время тянулось дольше, чем для нее. Трудно сдерживать себя, когда голова переполнена мыслями и планами и тебе хочется поскорее их воплотить.

Несколько дней Глория казалась озабоченной. Я видел, как она постоянно интересовалась содержимым почтового ящика и, когда там появлялась какая-нибудь бумажка, буквально бросалась к нему. Затем, успокоившись, она, напевая, возвращалась в дом. Наконец страхи Глории улеглись, и жизнь ее потекла в прежнем русле. Какое было наслаждение наблюдать за ней. Только теперь я начал понимать, насколько любящие мужья могут быть слепы. Тысячи мельчайших деталей говорили о том, что женщина эта имела любовника. Ложные номера телефонов, молчание в трубке, если та оказывалась у меня в руках... Эти поздние возвращения вечерами из Парижа с кругами вокруг глаз. Она оправдывала это тем, что большие магазины ужасно утомляют. А я успокаивал ее, любуясь этим прекрасным телом, запачканным другим мужчиной.