Рассуждения о религии, природе и разуме - Шейнман-Топштейн Сесиль Яковлевна. Страница 15

Лжедимитрий III, Декарт

Декарт. Я должен знать северные страны почти что не хуже вас. Порядочную часть своей жизни я жил и философствовал в Голландии; а под конец я умер в Швеции, [54] будучи еще большим философом, чем когда бы то ни было.

Лжедимитрий. Я вижу по наброску вашей жизни, который вы сделали, что она была весьма приятной. Вас целиком занимала философия. Я-то жил далеко не так безмятежно.

Декарт. Это ваша собственная вина. Что это вам вздумалось сделаться Великим князем Московским и при этом воспользоваться столь негодными средствами? Вы задумали выдать себя за царевича Димитрия, которому принадлежал трон, а ведь у вас перед глазами уже был пример двух Лжедимитриев: они один за другим взяли себе это имя, но были разоблачены и злополучно погибли. Вам бы следовало дать себе труд изобрести какую-то новую ложь: ведь ясно было, что, уже не раз использованная, она не могла иметь успеха.

Лжедимитрий. Между нами, московитяне совсем не такие тонкие люди. Они имеют глупость претендовать на сходство с древними греками: [55] бог весть, на чем основаны эти их претензии.

Декарт. И все-таки они были не так глупы, чтобы дать одурачить себя трем Лжедимитриям подряд. Я убежден, что, когда вы затеяли свои притязания на титул царевича, почти все они с презрением воскликнули: «Ну и ну! Неужели мы увидим еще одного Димитрия?!»

Лжедимитрий. Однако я позаботился о том, чтобы сколотить вокруг себя большую партию. Имя Димитрия было любимо: на него-то все и сбегались. Вы же знаете, что такое толпа.

Декарт. И вас нисколько не устрашил скандальный конец двух других Димитриев?

Лжедимитрий. Напротив, их пример меня вдохновлял. Разве не должны были все подумать, что только подлинный Димитрий мог посметь появиться после того, что случилось с двумя другими? Это было весьма отважным поступком, каким бы ни был настоящий Димитрий.

Декарт. Но если бы вы были первым, взявшим себе это имя, как могли бы вы быть столь бесстыдным, чтобы принять его, не имея уверенности в том, что сумеете представить достаточно правдоподобные доказательства?

Лжедимитрий. А вы, который задаете мне столько вопросов и которому так трудно угодить, как осмелились вы выдать себя за родоначальника новой философии, [56] все таинственные истины которой до вас оставались закрытой книгой?

Декарт. Я нашел многие вещи столь очевидными, что льстил себя надеждой, будто они истинны и достаточно новы для того, чтобы создать отдельную школу.

Лжедимитрий. А не испугал вас пример стольких философов, имевших мысли столь же хорошо обоснованные, как ваши, и тем не менее в конце концов прослывших дурными философами? Вам могут назвать длинный список таких имен, а вы мне в состоянии указать только на двух Лжедимитриев, бывших моими предшественниками. Я всего лишь третий в своем роде, попытавшийся одурачить московитян; вы же даже не тысячный в вашем роде, попытавшийся втереть очки всему человечеству.

Декарт. Вы отлично знали, что вы не царевич Димитрий. Я же опубликовал лишь то, что считал совершенно истинным, а считал я это таковым лишь ввиду полной очевидности. Я не отступился от своей философии до тех самых пор, как попал сюда.

Лжедимитрий. Неважно. Ваше чистосердечие не помешало вам испытывать нужду в дерзости; вы ведь Должны были во всеуслышание заверить всех, что наконец-то открыта истина. Люди уже столько раз бывали обмануты другими, заверявшими их в том же самом, что, когда появляются новые философы, я поражаюсь, как это весь мир не восклицает в один голос: «Ну и ну. Снова эти философы и философия?!»

Декарт. Есть причина, по которой люди постоянно позволяют философам вводить себя в заблуждение обещаниями. Время от времени открываются небольшие истины, маловажные, но забавные. Основ философии, признаться, эти истины совсем не затрагивают и не вносят в них ничего нового. Я также верю, что иногда люди наталкиваются на истину в самых серьезных ее разделах; но вот несчастье — при этом обычно не понимают, что найдена истина; ибо философия (полагаю, что мертвец может говорить все, что он думает) напоминает известную детскую игру, в которой один водит с завязанными глазами и старается поймать других. Если он кого-нибудь схватит, он должен его назвать; если он не может его назвать, он должен отдать фант и снова водить, пока не поймает. То же самое происходит с истиной. Не бывает, чтобы мы, философы, хоть глаза у нас и завязаны, иногда ее не схватили. Но увы! Мы не можем подтвердить, что схватили именно ее, и в тот же миг она от нас ускользает.

Лжедимитрий. Вижу весьма ясно, что она создана не для нас. Таким образом, вы в конце концов перестанете мечтать ее обрести. Мужество оставит вас, и это отлично.

Декарт. Уверяю вас, в вашем пророчестве нет ничего хорошего. Люди обладают невероятным мужеством, когда отстаивают то, что однажды вбили себе в голову. Каждый считает, что то, в чем отказано было всем другим, будет сохранено для него. За двадцать четыре тысячи лет появится уйма философов, которые станут похваляться, будто разрушили все заблуждения, существовавшие в течение тридцати тысяч лет, и найдутся люди, которые поверят, что и на самом деле в ту пору у нас только-только начали открываться глаза.

Лжедимитрий. Так! Это было неслыханной дерзостью — попытаться обмануть московитян в третий раз; а хотеть обмануть все человечество в тридцатитысячный раз — это не дерзость?! Значит, все люди еще глупее, чем московитяне?

Декарт. Да, в том, что касается истины. Они гораздо больше в нее влюблены, чем московитяне — в имя Димитрия.

Лжедимитрий. Если бы я начал сначала, я совсем не хотел бы быть Лжедимитрием. Я стал бы философом… Но если вдруг люди потеряют вкус к философии и надежду на возможность открытия истины?.. Я очень бы всего этого опасался.

Декарт. У вас было гораздо больше причин опасаться, когда вы были царевичем. Поверьте, люди не потеряют мужества в поисках истины: этого никогда не случится. Так как новые философы не более нашли истину, чем древние, будет справедливым, если они по крайней мере получат надежду на ее открытие. Надежда эта всегда приятна, хотя и тщетна. Но если истиной мы не обязаны ни тем, ни другим, то по крайней мере тем и другим мы обязаны удовольствием одной и той же ошибки.

СООБЩЕНИЕ ОБ ОСТРОВЕ БОРНЕО [57]

Согласно обычаю всех ученых журналистов и в соответствии с декларацией в нашем первом предисловии, [58] раритеты Индии включены нами в компетенцию «Новостей». Однако под термином «раритеты» следует понимать не только то, что относится к неодушевленным предметам, растениям и животным, но и то, что относится к человеку — устройство ли это его тела или же его духовные запросы.

Именно под этим последним углом зрения мы можем поместить здесь извлечение из письма, присланного из Батавии [59] и затрагивающего вопрос о гражданской войне, поднявшейся на острове Борнео. Гражданская война — это до некоторой степени естественный феномен, поскольку он основан на склонностях и особых душевных модификациях. Посмотрим, о чем идет речь.

Извлечение из письма, присланного из Батавии, области Восточной Индии, 27 ноября 1684 года. Письмо это принадлежит перу господина де Фонтенеля, оно было получено в Роттердаме господином Банажем. [60]

Вы знаете, что на о-ве Борнео, соседями которого мы являемся, королевская власть может принадлежать только женщинам. Народы Борнео столь ревниво относятся к тому, чтобы их правителями были лица исключительно королевской крови, и они так убеждены в хрупкости и недолговечности женской природы, что им всегда требуется королева, дети которой неоспоримо были бы ее крови: для большей верности высшие должностные лица государства должны присутствовать при королевских родах.