Клинки Ойкумены - Олди Генри Лайон. Страница 3
– Я буду ждать тебя, мой ястреб.
Он терпеть не мог этого «ястреба». Карни прекрасно знала о его раздражительности – и вставляла «ястреба» через слово. Учись парировать, смеялась она. Ну же! Ангард, вольт, правый кварт. Не можешь? Тогда хотя бы учись отступать.
Что ж, он учился.
– Постараюсь не рисковать без нужды. До связи.
Сфера погасла. Зуммер, пунктуальный, как мар Яффе, школьный учитель Диего, возвестил конец сеанса видеосвязи. Надоеду следовало отключить, но Диего Пераль до сих пор не разобрался, как это делается.
Дела, напомнил он себе. Дела перед отлетом. Нет, я ничего не забыл. В долги, хвала Творцу, не влез. Распоряжения отданы, доверенности составлены, завещание – тоже. Бумаги лежат у нотариуса-помпилианца, рекомендованного Мигелем. Влияние и возможности отца Энкарны колоссальны, эскалонским стряпчим доверять нельзя – продадут. Тридцать пять лет – рановато для завещания? Эх, сеньоры, не клевал вас жареный петух в задницу. А у Диего Пераля, скромного учителя фехтования, все ягодицы исклеваны, живого места не найти…
Диего распустил веревку, стягивавшую горловину солдатского вещмешка, и еще раз проинспектировал его содержимое. Мешок сопровождал маэстро с тех давних пор, когда сын Луиса Пераля, комедиографа и доктора философии, в возрасте шестнадцати лет, нахально прибавив себе полтора года, завербовался рядовым в Кастурийский пехотный полк. Там он узнал две главные солдатские истины: на твоей форме сорок пуговиц, за сохранность которых ты отвечаешь головой, и зуботычина – урок, а не смертельное оскорбление. Время остальных истин, не столь важных, пришло позже. Год за годом Диего постигал науку войны: чистописание шрамами. Ему повезло: через двенадцать лет в дверь отчего дома на улице Тюльпанов постучался хмурый, как зимняя ночь, мастер-сержант в отставке. Три медали на груди, четыре нашивки за ранения на рукаве, длинная рапира на боку, семнадцать эскудо золотом в кошельке – и потертый дружище-мешок за спиной. Скажете, сомнительное везенье? Кому как, господа хорошие. Многие товарищи Диего по оружию, батальон за батальоном, обрели последний приют в сосновых гробах, сколоченных наспех пьяным плотником.
Впрочем, насчет капризов удачи Диего имел особое мнение. Он-то рассчитывал продолжить службу в королевской армии. Но по окончании войны с Сартахеном полк, состав которого обновился едва ли не полностью, был расформирован, а мастер-сержант Пераль, шестой месяц занимавший должность полуротного – отправлен в отставку по сокращению личного состава. Наступил мир, и содержать за казенный кошт тридцатитысячную армию сделалось накладно.
– Пора нам на свалку, – сказал он мешку.
Мешок отмолчался.
Пара смен белья. Бритва с перламутровой рукоятью. Мыло. Точильный брусок. Запасной аккумулятор к уникому. Наваха с хищно изогнутым клинком. Фляга с вином. Две банки мясных консервов. Моток прочной веревки. Паспорт…
Паспорт Диего, подумав, переложил в потайной карман, загодя пришитый к подкладке колета. Машинально проверил, на месте ли пригревшиеся на груди ладанка и медальон с миниатюрой – объемным портретом Энкарны. Не торопясь, он застегнул колет на все крючки. Удостоверился, что рапира выходит из ножен легко и без лязга. Кинжал на месте – сзади за поясом. Пистолет заряжен. Сейчас он впервые пожалел, что не принял в свое время предложение капитана городской стражи Альваро Рохаса. Согласись Диего обучать подчиненных капитану стражников – мог бы получить лицензию на ношение многозарядного оружия. В теперешней ситуации револьвер пришелся бы весьма кстати.
Что толку жалеть об упущенных возможностях? Не повстречай суровый маэстро юную Энкарну де Кастельбро, сотканную из причуд и противоречий, он вообще бы жил припеваючи. Жалеешь ли ты, дуралей, о вашей встрече? Нет, нет, и тысячу раз нет!
И хватит об этом.
Он затянул горловину вещмешка и щелкнул крышкой часов. До прихода Мигеля Ибарры оставалось семь минут. Это если, конечно, Мигель явится вовремя – сегодня на пути контрабандиста могут возникнуть непредвиденные препятствия.
Жди, велел себе Диего. Жди и не скули.
Так командуют собаке.
– Вчера казалось нам, что мы есть мир, – вполголоса произнес он, цитируя самую знаменитую пьесу отца. – Вчера казалось мне…
Браво, откликнулась память. Брависсимо! В театре возглас «Браво!» значил одобрение. В жизни слово «браво» означало храбрость. А в той жизни, которую вел Диего Пераль, «браво» имело третье значение – наемный убийца.
– Браво!
– Браво, маэстро!
Он стоял по центру авансцены, улыбаясь смущенно и растерянно. Публика знала эту улыбку Луиса Пераля, выучила назубок – и не требовала искренности ни от смущения, отработанного перед зеркалом, ни от растерянности, сдобренной хорошей порцией притворства. Театр есть театр. Здесь аплодируют не предмету, но символу – подменышу, кукушонку, выбросившему из гнезда птенца реальности.
– Бра-во!
Зал бушевал. Актеры выстроились за спиной драматурга: пестрая клумба цветов – и седой одуванчик. Знаменитая шевелюра «дядюшки Луиса» побелела рано, едва маэстро минуло сорок. Седина компенсировалась густотой – завитки так плотно прилегали друг к другу, что прическа напоминала руно породистой овцы. Это служило неистощимым источником шуток – беззлобных, потому что эскалонцы любили своего кумира, великого «el Monstruo de Naturaleza», что переводилось на унилингву как «Чудо природы». Те же, кого любовь к «el Monstruo» обошла стороной, хорошо помнили, что перо Луиса Пераля острей шпаги наемника – и придерживали язвительность на поворотах, опасаясь ответного выпада.
Кому охота стать посмешищем для толпы?
Ликование публики можно было бы счесть премьерным, не знай каждый эскалонец от мала до велика, что пьеса «Колесницы судьбы» выдержала десятка три постановок различными труппами. Это если не брать в расчет арт-трансовый шедевр великого Монтелье, прогремевший по Ойкумене от края до края. Сегодняшний триумф опровергал тезис самого маэстро, опубликованный Пералем в «Руководстве к сочинению комедий»: «Пьеса интересна только при первом посещении спектакля!» Хотя как сказать – нынешний спектакль был точной копией премьеры, состоявшейся треть века тому назад. Оригинал воссоздали вплоть до мелочей, включая золоченые кисти на падугах.
– Вчера казалось нам, что мы есть мир, – актер, исполнявший роль Короля, встал рядом с Пералем. Мощный баритон накрыл зал: – Вчера казалось…
– Бра-а-а-а-во-о!
Ответный рев публики сожрал баритон с потрохами. Беззвучно, как рыба, Король разевал рот, тщетно стараясь справиться с восторгом зрителей. На помощь коллеге пришли остальные артисты – все, включая массовку, сделали шаг вперед. Луженые глотки ударили в гвалт зала – так тяжелая кавалерия, выхватив сабли, атакует пехотное каре.
– Мы – лишь пылинка в замысле Творца…
И враг обернулся союзником. Публика вразнобой подхватила:
– Досмотрим же-е-е…
– …спекта-а-а-кль
– …до конца-а-а!
– Виват, маэстро!
В боковой ложе, окружен дипломатами миссии Лиги, аплодировал герцог Оливейра. Возраст тяжкой ношей лежал на плечах его высочества, но спина Оливейры чудом оставалась прямой. Сняв шляпу – неслыханная честь! – герцог взмахнул головным убором, приветствуя Пераля. Седые кудри рассыпались по плечам, мешаясь с серебряной бахромой камзола. Маэстро по сей день числился в секретарях Оливейры, не делая для герцогской канцелярии ровным счетом ничего и исправно получая за это приличное жалованье. Должность служила знаком покровительства, щитом против врагов, плащом, накинутым на плечи драматурга – когда-то молодого, безвестного, нищего, теперь же осиянного славой и не нуждающегося в деньгах. Трижды маэстро пытался отказаться от секретарства – или хотя бы от жалованья! – и трижды получал отказ.
– …до конца-а-а!
В ложе напротив без движения сидел маркиз де Кастельбро. Суровое лицо гранда Эскалоны выражало чувств не больше, чем зубец крепостной башни. Из пяти кресел два пустовали; оставшиеся, помимо самого маркиза, были заняты его детьми: доньей Энкарной и доном Фернаном, графом Эль-Карракес. Граф славился в Эскалоне неподражаемой грацией и жеманными манерами – предметом зависти щеголей всех мастей. Вот и сейчас он аплодировал с медлительностью осенней мухи, едва шевеля изящными руками. В отличие от старшего брата, донья Энкарна хлопала неистово, от души, вплетая свой звонкий голосок в общий хор. Семнадцатилетняя любимица отца, баловень нянек и дуэний, поздний цветок Кастельбро рос гордым и своевольным, шокируя окружающих напором и прямотой – качествами, свойственными скорее офицеру полка кирасиров, нежели благовоспитанной девице.