Слепой (СИ) - Петрук Вера. Страница 22

– От старости мои волосы побелели, как камфора, а кости стали похожи на жесткий тростник, но когда-то давно я был лучшим канатоходцем Самрии и всей Сикелии.

Арлинг не хотел слушать историю Калима. В словах старика звучала боль, которая обжигала ледяными волнами. Ему, Регарди, она была не нужна.

– У нашей труппы было много побед, но самым главным номером всегда был мой, – продолжил Калим, не обращая внимания на шумную возню Арлинга, который пробовал решетки на прочность.

– В небе я творил чудеса. Каждый раз, когда мы приезжали в новый город, и нас встречала толпа, я знал, кого они ждали. Толпа рукоплескала мне, боготворила, я был героем, готовым умереть в любую секунду. Ради них. Я приносил себя в жертву людскому азарту. Я-то знал, что они хотели – чтобы я сорвался вниз, упал в пропасть и потерял свои крылья. Но я не падал, а продолжал парить, смеясь над миром и всеми, кто ползал на брюхе. На проволоке я был подобен Господу Некрабаю. Свободная, шаткая, болтающаяся проволока. О, как я обожал ее! Меня не останавливала высота. Я хотел выше и выше. Это я первый перешел по канату через Большой Южной Водопад, это меня приглашал в гости сам император Согдарии. Тогда я был не Калимом. Меня называли Тенью Серебряного Ветра.

Старик замолчал, беспокойно чиркая лезвием по камню. Звук раздражал Арлинга, впрочем, как и сам Калим, который совсем некстати решил поделиться воспоминаниями. Халруджи не любил слушать о чужих бедах.

– Ты сорвался? – вопрос вырвался неожиданно, и Регарди пожалел о своей несдержанности.

– Теперь я бы с радостью согласился на такую судьбу, – вздохнул старик, – но тогда я смеялся в лицо каждому, кто говорил, что мое падение лишь вопрос времени. Однажды в Самрию приехал один богач с востока, большой любитель развлечений. Наша труппа как раз была в городе, готовилась к фестивалю в честь богини Луны. Тот купец, а звали его Джаль-Баракат, как позже выяснилось, был вовсе не купцом, но тогда он затмил всем разум дешевым золотом. Он привез его с собой на двух тысячах дромадерах из земель, лежащих где-то у подножья Гургарана. Как говорят, если смазать медом, и кинжал оближут. Джаль-Баракат объявил, что созывает всех звезд сикелийского небосклона, чтобы выбрать самую лучшую, самую яркую и талантливую. В Самрии часто устраивали такие зрелища, но никогда не обещали столько золота. Я не сомневался, что победа достанется мне. Вот только хитрец не сказал главного. Джаль-Баракат оказался слугой могущественного царя из восточных земель, лежащих далеко за пределами Сикелии. И нужны ему были новые артисты для царского цирка. Когда, вручая приз, он сказал, что должен забрать меня с собой на Восток, чтобы мой талант увидели истинные ценители, я сразу заподозрил неладное. Кто поверит, что в пустыне у Гургарана есть царство, о котором не слыхали даже самые старые кучеяры? Это была ложь, а правда заключалась в том, что хитрый Джаль-Баракат искал рабов для продажи на черном рынке в Иштувэга. Я сразу раскусил его, но не мог понять, зачем ему было тратить столько денег. Ведь он выплатил мне весь приз до последнего султана. От его предложения я, конечно, отказался. Какими золотыми горами он меня только не заманивал.

Старик закашлялся, но вскоре опять захрипел:

– Впрочем, Джаль-Баракат с успехом поймал многих моих друзей. Слава, сказочные богатства – чего он им только не наобещал! Но среди них были не только друзья. Молодая и прекрасная Аас, которую я любил и ненавидел за смелость и чертовское обаяние, собиралась отправиться покорять двор таинственного царя. Этого я допустить не мог. Ночью перед отъездом я пробрался в дом Джаль-Бараката и убил его, задушив куском проволоки. Кто станет печалиться по купцу, у которого в Сикелии даже не было родственников. Глупец, я хотел остановить дьявола. Я хорошо спрятался, да меня никто и не подозревал. Как там наместник замял дело, не знаю. Когда через пару недель я снова показался в городе, никто про Джаль-Бараката и не вспоминал. Аас снова принялась терзать мое сердце и тщеславие, и жизнь потекла своим чередом, вернее, сочились ее последние капли. Месяц спустя Джаль-Баракат, живой и невредимый, явился ко мне ночью и поставил два условия. Либо я отправляюсь к его царю, либо он отрежет мне ноги. С ним пришло десятка два наемников, так что выбор у меня был невелик. Как ему удалось выжить, осталось загадкой, он не утруждал себя объяснениями. Той же ночью и отправились. Меня не трогали и не обижали, но шли мы по иштувэгской, «невольничьей» дороге, я в этих вещах разбирался. Джаль-Баракат больше никого с собой не захватил, а на мой вопрос, почему к царю везут только меня, он ответил, что давно научился отличать алмазы от дешевых подделок. Я был польщен, но лесть меня не остановила. Джаль-Баракат вел себя со мной так, словно я никогда пытался его убить. Мы вместе трапезничали, много беседовали, да и ехали в одинаково роскошных паланкинах. Убежать оказалось не трудно. От своей бабки я знал одну травку, которую иногда можно встретить в сикелийских оазисах. В общем, на одном из привалов я щедро угостил ядом и Джаль-Бараката, и его людей. Когда все уснули, чтобы никогда не проснуться, я забрал пару лучших верблюдов, набил в мешки столько золота, сколько мог унести, и отправился обратно в Самрию, благо отъехали не очень далеко. Кхх… Ровно через месяц ночью в мой новый, тщательно охраняемой дом вломился Джаль-Баракат с небольшой армией разъяренных керхов, вырезал всех слуг, которыми я успел обзавестись, а меня превратил в калеку, выбросив мои ноги бездомным псам.

Старик закашлялся и повествование прервалось к большому облегчению Арлинга. Отыскав по запаху воду, которая сочилась из трещины в стене, он набрал пригоршню влаги и поднес ее к губам Калима. Им руководила не жалость, а желание заткнуть старику рот, чтобы он больше не произнес ни слова, пока Регарди отсюда не выберется.

– Жемчужина Мианэ встретила меня не рукоплесканием и радостными криками, а пинками стражи и плевками суеверных прохожих, – продолжил Калим, смочив горло. – Джаль-Баракат увез меня из Самрии и бросил помирать у ворот Балидета, самого дальнего города Сикелии. В дороге мои раны зажили, но душа кровоточит до сих пор. Что могло ждать нищего калеку? Я умер в тот час, когда понял, что мне больше недоступна даже высота своего роста. Хотя, наверное, умер кто-то другой. Тот, кем я никогда не был. У меня не хватило духу даже перерезать себе вены. Что ты чувствуешь? Жалость? Может, и нет, но только потому, что ты сам калека. Жалость – это самое…

– Я не калека, – поправил старика Арлинг, обрадовавшись, что появился повод его прервать. в

Калим усмехнулся.

– Конечно. Все мы так думаем. Научись ты в сто раз лучше обращаться с новым телом, чем раньше, оно все равно останется телом калеки. Мы изгои, проклятые. Как бы мы ни притворялись обычными людьми, в корзине со спелыми фруктами нам делать нечего. Человеческая жалость – вот, что нам осталось. О, ее у людей в избытке. Ты калека, слепой, и всегда будешь таким. Разве можно увидеть мир, лишь слушая его шорохи, вдыхая запахи, трогая его? Это все равно, что представлять свободную пляску канатоходца, забравшись в люльку качели. Ты никогда не увидишь, как красива новая звезда на рассвете, я же обречен ползать на брюхе до конца своих дней. Надеюсь, это будет скоро.

Слова Калима разозлили Регарди, но он промолчал. Да и что можно было сказать человеку, который жил прошлым? «Как и ты сам», – поправил он себя, пытаясь расковырять пальцами трещину в стене. Впрочем, здесь не справилось бы и лезвие.

– Слепота мысли хуже слепоты глаз, старик, – заметил Арлинг, в какой раз пробуя прутья на прочность. Если бы удалось сдвинуть один из них хотя бы на несколько аров, он бы пролез.

Едва слышный шум, раздавшийся из недр тюрьмы, заставил его насторожиться.

– Ты слышал? – он повернулся к Калиму, который при появлении звуков поспешно отполз в угол.

– Это Колпак с Болтливым камеры обходят. И к нам заглянут, можешь не сомневаться.

«Хоть одна хорошая новость», – подумал халруджи, связывая себе обрывками веревки запястья и лодыжки. С виду такой узел казался прочным, но его можно было легко развязать одним касанием.