Бунт Афродиты. Tunc - Даррелл Лоренс. Страница 24

Бармен поставил перед нами два виски и исчез в двери за стойкой. Не открывая глаз, граф сказал:

— Мне было известно, что вы приезжаете. Я здесь уже несколько дней. Ах, Боже мой, если б вы только знали. Теперь я до четверга не смогу уехать. — Его повело в сторону, и он закружился, как волчок, но умудрился попасть прямо на стул. — Садитесь, — сказал он, как прежде, повелительно. — Так будет лучше. — Я послушно сел напротив, не сводя с него глаз. Последовала долгая пауза, столь долгая, что я уж было подумал, что он заснул, но нет, просто он соображал, о чем говорить. — Знаете, что Карадок сказал обо мне? — медленно и печально спросил граф. — Он сказал, что я похож на земляную грушу и что умру в объятиях какойнибудь пьяной мамочки в турецкой бане. — Он неожиданно засмеялся, словно закудахтал, и опять помрачнел, просто исходя тоской.

— Грубый человек, — сказал он, пристально глядя на меня. — Они все грубые. Столько лет я делал для них грязную работу, и хотя бы что в награду, хотя бы самую малость, много я не просил. Но нет, ничего. Никакой надежды. Я терпел и продолжал. Но теперь все, я дошёл до точки. В моем возрасте невозможно продолжать, и продолжать, и продолжать, и… — Голос его становился все тише и неразборчивей.

— Кто они, эти «все»? — спросил я.

— Никто конкретно, просто фирма.

— «Мерлин»?

Он печально кивнул.

— О Господи, ктонибудь в этом городе может говорить о чемто ещё, кроме фирмы?!

Граф уже пустился рассказывать свою биографию и пропустил мимо ушей моё восклицание.

— Я люблю мою дорогую жену, — говорил он, — и уважаю её. Но теперь она целыми днями сидит в папильотках и, замотав голову косынкой, пишет нескончаемые письма о Боге всяким там теософам. Я тоже стал ненормальным, понимаете, Чарлок? Сам того не желая. В подобном жарком климате человека нельзя лишать прав без плачевных последствий для него. С тех пор как она ударилась в религию, все между нами кончилось; но я никогда не смогу развестись с ней, иначе разразится скандал. Моё имя — очень древнее. — Он энергично высморкался в шёлковый платок и поковырялся пальцем в правом ухе. Потом так же энергично помотал головой, словно чтобы и мозги прочистить тоже. — А тут все эти переговоры да уговоры. Изза этого я стал очень суеверен, Чарлок. Я чувствую, что должен все сделать, чтобы оберечь себя от ужасной смерти, — пока они не смягчатся. — Он распахнул жилетку и обнажил пухлую белую грудь, на которой болтался йодистого цвета медальон. Он ждал, что я скажу, но я не мог найти слов: подобный талисман был сейчас в моде и рекламировался бульварными газетами. За скромную плату владельцу обещали здоровье. — Но что проку в здоровье, — печально сказал Баньюбула, — если у тебя несчастливая судьба. Я уже несколько лет, как изучаю Абраксас, и знаю, что у меня несчастливая судьба. Знаете, как я защищаюсь?

Я отрицательно покачал головой. Он снял с кольца для ключей маленькую халдейскую бронзовую пластинку, на которой было написано следующее заклинание:

Баньюбула кивал, как китайский мандарин.

— Я только хочу показать вам, что уже все испробовал. Даже поил жену любовными зельями, но они её лишь едва в могилу не свели. А ведь я добра ей желал. Надеюсь, вы меня поймёте и простите. — Я кивнул в знак прощения.

— О Господи! — воскликнул Баньюбула, с такой жадностью выпив свой стакан, словно его мучила жажда. — Моя скорбь безгранична, безгранична. — На мой взгляд, его восклицание было излишне пафосным, но я промолчал.

— А что бы изменилось, если… если бы все ваши переговоры завершились успешно? — поинтересовался я.

Его крупное безволосое лицо моментально изменилось, выразив бурный восторг.

— Ах, тогда все было бы иначе, неужели не понимаете? Я был бы одним из них.

Бармен начал демонстративно громко хлопать ставнями и дверью, открыто показывая, что закрывается; на просьбу налить нам ещё ответил отказом.

— Вот видите? — сказал граф. — И всю жизнь так, сплошные отказы — везде и во всем. — Он скривил губы, готовый расплакаться от жалости к себе, но мужественно сдержался.

— Думаю, пора идти спать, — сказал я как мог бодрее. И с немалыми усилиями проводил зевающего графа наверх.

— Нет смысла раздеваться, — безмятежно сказал он, рухнув на кровать. — Покойной ночи.

У двери я обернулся и увидел, что он сверлит меня одним глазом.

— Чувствую, — сказал он, — вам до смерти хочется спросить меня о нем. Но я мало что знаю.

— Может Сиппл работать на Мерлина?

— Конечно. Во всяком случае, они телеграфировали и телефонировали Ипполите, прося её, нас, срочно переправить его в Полис.

— Но чем мог заниматься Сиппл? Шпионить? Баньюбула зевнул и потянулся.

— Что касается того юноши, которого вы… нашли, то он тут ни при чем. Я хочу сказать, что это никак не связано с фирмой. Это все личные дела Сиппла.

— Но как вы узнали об этом?

— Сиппл рассказал мне. Он отрицает, что причастен к его гибели.

— В газетах не было ни слова; ктото же должен был обнаружить тело. Кто всетаки замял это дело?

— На Ближнем Востоке, — вздохнул Баньюбула, — лондонскому детективу нечего делать; тут у стольких людей могут быть совершенно немыслимые мотивы… То есть, предположим, хозяин дома, где жил Сиппл, подумал, что если труп обнаружат, то трудно будет сдать квартиру комуто другому. Что он делает? Суёт его в мешок и спускает в канализационный люк или тащит на вершину Гиметтоса и бросает в какуюнибудь расселину — там есть такие, что дна не видно, настоящие пропасти, куда никто никогда не суётся. — Баньюбула откашлялся и продолжал ещё тише: — В своё время, когда я ещё ухаживал за моей женой, мне пришлось избавиться от соперника схожим образом; хотя в моем случае все было сложней изза шантажа и угроз.

— Вы убили человека? — с восхищением спросил я.

— Хм… да… пожалуй что, — скромно ответил граф. Он откинулся на подушку, закрыл глаза и ровно засопел. Затем, не открывая глаз, заговорил, немного напоминая прорицателя: — Вы обращали внимание, Чарлок, что большинство вещей в жизни происходит помимо нас? Мы замечаем их лишь уголком глаза. И что любое событие может быть следствием любых других событий? Я хочу сказать, что, видимо, для каждого явления существует дюжина подходящих объяснений. Вот отчего наши логические умопостроения столь неудовлетворительны; но, увы, иного нам не дано, кроме нашего слабого разума. — Несомненно, он хотел добавить чтото ещё, но тут сон окончательно одолел его, и мгновенье спустя челюсть у Баньюбулы отвалилась и он захрапел. Я выключил свет и тихо притворил за собой дверь.

* * *

Сакрапант оказался человеком слова и появился на другое утро минута в минуту — но теперь в большой американской машине с туркомшофёром, одетым в нечто, напоминающее заляпанный кровью халат мясника. Он был оживлён и мил в машине, которая, грохоча на выбоинах, неслась в район прибрежных кварталов через базарные площади, ныне потерявшие свою живописность изза ужасных европейских обносков, в которые облачены жители этой искусственно осовремененной страны. Турки в столице в лучшем случае словно одурманены опиумом или оглушены дубинкой; европейская одежда заставляет их стремиться и к порядку в мыслях. Разумеется, я высказал свои ощущения в более мягкой форме, но мистеру Сакрапанту достаточно было намёков, чтобы правильно понять направление моих мыслей. К моему удивлению, он яростно запротестовал:

— Они, может, народ вздорный, но им мы обязаны своими самыми крупными успехами. Фирма поддерживала связь с партией Мустафы, когда она была ещё тайным обществом.

Фирма была в курсе его планов, знала, что когда его партия придёт к власти, то запретит фески и арабский алфавит. И фирма ждала своего часа. Мы сумели подкупить кого нужно, и в тот самый день, когда вышел фирман, в порту пришвартовалось шесть наших пароходов с кепками. Мы также заключили контракт на печатанье марок и государственных бланков — несколько месяцев мы ввозили печатные станки. Понимаете, о чем я? Бизнес в Леванте — вещь довольно специфическая.