Хватай Иловайского! - Белянин Андрей Олегович. Страница 27
— Угу. Я так и понял, что нашим желанием никто особо не интересуется. Хотим — не хотим, надо оно нам или не надо, помрём — не помрём…
— Это уж традиционно, — подтвердил мой многоопытный денщик, разводя руками. — А ты вона кашу кушай да старших слушай. На том ли свете, на этом — плохо не присоветуем. А кто дедов уважает, до их лет доживает!
— Я до твоих не доживу — ты меня заболтаешь. — Мне, разумеется, жутко хотелось, чтоб он признался, каким образом попал вчера в сети ведьмы Фифи и даже в услужение к ней подался, но Прохор аккуратнейшим образом обходил эту щекотливую тему. Настаивать у нас не принято, по крайней мере, на трезвую голову. О, а это мысль: напоить старого казака и… И не факт, что он мне что-нибудь скажет, а не пошлёт к чёрту под хвост информацию выковыривать. С него станется…
Пока я быстро ел кашу, он равнодушно чистил пистолет после вчерашней пальбы. Вообще-то это моя обязанность, за своим оружием каждый ухаживает лично: если в бою подведёт, так никто тебе и не виноват.
— Слышь, хлопчик, дело у меня до тебя, — не оборачиваясь и не отрываясь от занятия, обратился ко мне Прохор. — Только сугубо личное.
— Без интима?
Мой наставник и нянька на миг замер. За этот короткий отрезок времени я успел пожалеть и о глупой шутке, и о своей нелепой смерти, и о будущей судьбе Прохора на каторге, и…
— Ты берега не путай, — спустя вечность беззлобно выдохнул он. — Я с тобой ещё за тот поцелуй не рассчитался, раз до сих пор все зубы целы. Так слушать будешь или языком молоть?
— Слушать.
— Вот и слушай, не перебивая, да рожи не корчь. Ещё раз так за моей спиной улыбнёшься, и словишь поперёк спины оглоблей с потягом…
Я промолчал, поскольку был предупреждён. Он оценил мой такт, продолжив уже без угроз:
— Когда к воротам нашим энта кикимора небритая в шляпе со свечами сунулась, я первым делом нагайкой замахнулся. Широко замахнулся, от всей души, да погань эта ко мне ладошку тянет, а на ладони… — Он сунул руку за пазуху и, обернувшись, аккуратно положил передо мной на брёвнышко чуть потемневшую серебряную серёжку с витиеватым узором и маленьким красным камушком.
Я вдруг почувствовал неприятное шевеление волос на макушке, так словно бы они передумали расти куда надо и дружно решили пощекотать мой череп. Не самые приятные ощущения…
— Почуял ли?
— Почуял, — честно ответил я, потому что он сам спросил. — Это серёжка твоей жены. Той самой, которую сельчане ведьмой объявили и…
— Договаривай, чего уж…
— Предали смерти по глупым бабским суевериям, не дожидаясь ни церковного, ни казачьего, ни светского суда.
— Когда мы из похода вернулись, всё уже сделано было. Ить бабы первые с перепугу, в слезах да соплях, к своим мужьям во грехе каяться побежали. Ну те их кто нагайкой, кто вожжами, кто палкой из плетня — по уму всем дали, ни одну прощением не обошли. Да поздно…
Моему внутреннему взору предстала страшная картина… Ночь, жуткий ветер, ломающий деревья, луна, скалящаяся одноглазым черепом, толпа обезумевших и перепуганных станичниц, горбатая старуха, что-то надсадно вопящая и размахивающая закопчённой иконой. Высокая черноволосая женщина с округлившимся на последних днях животом, пологий берег реки, раздолбанная лодка, град камней и проклятий, преследующих несчастную, разбитые в кровь губы, карие глаза, полные слёз, и отражение горящей огнём хаты…
— Изгнали её, как ведьму, бабы глупые… Лодку потом за три версты на мели видели, только корма и осталась. Где мою Клавдию искать — никто не ведал. Я сам лет десять рук не опускал, одними надеждами жил, на каждую похожую женщину сердце ёкало. Потом смирился, отболело, хотя вдругорядь жениться уже не мог — не верил в счастье семейное, бобылём жить попривык…
— А тут появляется учёная крыса Жарковский, показывает тебе эту серьгу и говорит, будто бы что-то знает о судьбе твоей супруги, — уверенно завершил я.
— Всё так, хлопчик. — Прохор отобрал у меня серьгу и обречённо выдохнул: — Так ведь врал, подлец. Я б, может, и не пошёл за ним, да он…
— Чем-то кольнул тебя в шею, ты потерял сознание, а бесы легко перетащили тебя на старую «усадьбу», где ты легко стал жертвой чёрного колдовства хромой ведьмы. Ну и до кучи важным фрагментом её планов по уничтожению моей скромной особы. Ты не поверишь: если б я тебя поцеловать не догадался, так…
— А вот об этом цыц! — рявкнул мой денщик, краснея так, что даже со спины оказалось видно, как у него полыхают уши. — Не было ничего такого, понял?!
— Чего ж тут непонятного… Это был вынужденный поцелуй, да?
— Да! То есть, тьфу, нет!
— Не вынужденный? То есть по любви, что ль?
— Вообще не было никакого поцелуя! Ни по любви, ни вынужденного, никак я с тобой не целовался, ясно тебе?!! Ничего такого между нами не было!
— Ага, хорошо, мне всё приснилось.
— Вот-вот…
— Могу, значит, хлопцам рассказать, что мы с тобой во сне…
— Убью, — неожиданно тихо сказал Прохор, словно бы решившись наконец на давно лелеемый поступок. — В конце-то концов, что такое двадцать лет каторги? Пролетят, и не замечу…
В один миг я был атакован бешеным бородатым медведем, сбит с ног, повален на землю, и только его тяжёлый кулак взлетел над моей физиономией, как…
— Иловайский-с! — тонко раздалось от забора. — Вы чем это там занимаетесь? Хватит-с друг другу рёбра пересчитывать, всё равно собьётесь. Идите-ка за мной.
— Чего? — не поняли мы с Прохором.
— Приказ вашего дяди! Да идёмте же, дела не ждут-с, милейший!
— Слезь с меня, — попросил я.
— Приказ есть приказ, — не стал спорить старый казак, помогая мне подняться. — А что ж там за дело, что вот так приспело, ни терпежу ни мочи, а хлопец спал полночи… С утра не присевши, толком не поевши, за каким лядом тащить его надо?
— Всё стихотворствуете-с? Одобряю, — важно поправил очки наш полковой лекарь. — В наши годы ведущие врачи всего мира очень рекомендуют-с сочинять рифмы и разгадывать шарады. Это укрепляет память-с и не даёт скатиться в маразм.
После таких слов уже я, крестом раскинув руки, защищал уважаемого Фёдора Наумовича от засучивающего рукава Прохора, возомнившего, что его назвали полным маразматиком, у которого одно спасение — стишки. В общем, со двора пришлось уйти быстро, а детали срочного дядиного вызова прояснять уже на ходу. Благо это не являлось ни военной, ни государственной, ни коммерческой тайной…
— Так что, собственно, его сиятельству от нас срочно запонадобилось?
— Молодой человек-с, — Фёдор Наумович сухо покосился в мою сторону, — ваш скромный офицерский чин не подразумевает, что заслуженный генерал казачьих войск-с обязан давать вам предварительный отчёт о том, зачем и почему он желает вас видеть. Ясно-с?
— Ты нас на «ясно-с» не бери-с, учёный крыс! — не преминул вступиться Прохор. — Коли есть вопрос, так не задирай нос. Знаешь ответ — скажи, в себе не держи.
— В смысле-с?
— Не нарывайся, короче, ответь по-человечески.
Наш полковой лекарь недовольно пошмыгал носом, откашлялся, сплюнул в лопухи и только тогда, понизив голос, драматически прошептал:
— Неизвестная инфекция-с…
— Чего? — переглянулись мы.
— Инфекция-с, сиречь по-простонародному зараза. — Он сделал круглые глаза под размер старенького пенсне и предупреждающе приложил тонкий узловатый палец к губам. — Сегодня утром-с, на рассвете, уже шестеро казаков обнаружили у себя на руках странные жёлтые пятна-с! Не болят, не чешутся, но подозрительно — с чего вдруг-с? Любое изменение пигментации человеческой кожи — это нездорово, господа! Я доложил о сём факте-с нашему атаману, и что же-с? За час подобные пятна были обнаружены-с ещё у десяти казачков! Трое из них офицеры, а согласно озвученного ныне приказа полк идёт на войну!
— И что? — неуверенно уточнил я.
— На войну! В Польшу, в цивилизованную Европу, и в таком виде-с? С жёлтыми пятнами на руках?! — искренне возмутился он. — Никак нельзя-с!
— А что можно?