Маунтолив - Даррелл Лоренс. Страница 39

Но я совсем забыла об Амариле. На шум спустился вниз слуга со свечою в руке. Амариль выразил недвусмысленное желание поговорить с хозяином дома. Он уже принял решение. Старенький девочкин папа спал себе тихо в допотопной кровати под паланкином на четырех резных столбах в загаженной летучими мышами спаленке под самой крышей дома. Сама Семира почти уже не подавала признаков жизни. Но Амариль-то принял великое решение, что могло его остановить? Он взял в одну руку свечу, перебросил через локоть другой бесчувственное тело девушки, взошел пролет за пролетом по лестнице вверх и буквально вышиб дверь папиной спальни. Старику, должно быть, не часто доводилось быть участником подобных сцен, да еще и в собственной комнате, — Амариль воспроизводит факты с трогательной романтической выспренностью и до того себя доводит каждый раз, что не может удержаться от слез. Более всего, сдается мне, его потрясает могущество собственной фантазии: я ведь тоже люблю его очень, вы знаете, и, признаюсь, даже и у меня подкатил к горлу ком, когда он рассказал мне, как поставил свечу у изножья кровати и, опустившись на колени вдвоем с Семирой, сказал: «Я хочу взять вашу дочь замуж и вернуть ее обратно в мир». Старику потребовалось немало времени, чтобы, оправившись сперва от испуга, понять, о чем идет речь. Затем он содрогнулся, разглядев наконец-то изысканное благородство очертаний той коленопреклоненной фигуры, что стояла с его дочерью рука об руку и просила с невыразимым и страстным достоинством о чем-то совершенно невозможном.

«Но ведь, — подал наконец-то голос старик, — никто не возьмет ее замуж, у нее же нет носа». Он выбрался из постели в длинной нечистой ночной сорочке и засеменил вокруг Амариля, изучая его, как изучают, должно быть, редкий энтомологический феномен. (Я цитирую.) Затем дотронулся до него босой ступней — словно проверяя, не дух ли перед ним бесплотный, — и повторил: «Кто вы такой, что собираетесь взять за себя безносую женщину?» Амариль ответил: «Я врач из Европы, и я дам ей новый нос», — ибо мысль эта, совершенно безумная мысль, начала уже понемногу складываться в его мозгу. При этих словах Семира взрыдала в голос и обратила к нему прекрасное свое и вместе с тем ужасное лицо; Амариль же возгремел: «Семира, согласна ли ты стать моей женой?» Она едва-едва прошелестела положенное «Да», хотя сомнения грызли ее разве что чуть менее жестоко, чем старенького отца. Амариль остался и стал говорить с ними — и к утру уговорил.

На следующий день, когда он вернулся, ему велено было передать, что увидеть Семиру никак невозможно и что предложение его отклоняется как неисполнимое. Но Амариль отступать не собирался, он еще раз силою пробился в дом и закатил папе сцену.

А в руках вы держите как раз ту фантастическую грезу, которой живет Амариль. Поскольку Семира, как бы она его ни любила и как бы ни хотелось ей замуж, не покинет дом отца своего до тех пор, покуда Амариль не исполнит данного им обещания. Амариль предложил жениться на ней тут же, но старик поосторожничал, ему нужны были гарантии относительно носа. Да, но какого носа? Для начала был приглашен Бальтазар, они обследовали Семиру вместе и уверились наконец, что это не проказа и не сифилис, а редкая форма люпуса — были сообщения о подобных сложных случаях кожного туберкулеза из района Дамьетты. Болезнь была запущена до крайности, и результат, грубо говоря, налицо. Должна вам сказать, зрелище просто кошмарное — длинная такая щель, как рыбьи жабры.

Я тоже была допущена на врачебные консилиумы, а потом ходила к Семире просто так, читала ей в полутемных комнатах, где она провела большую часть жизни. У нее чудесные темные глаза, этакая одалиска, прекрасной формы рот, подбородок всем на зависть — а посередине рыбьи жабры! Экая несправедливость. Ей сто лет потребовалось, чтобы действительно поверить в то, что хирургия в состоянии решить подобную проблему. И здесь, конечно же, Амариль был просто великолепен — сумел победить ее отвращение к зеркалам, убедил ее выбрать себе нос, как иной дает любовнице возможность самой выбирать дорогую браслетку от Пьерантони. Единственный верный подход, потому как она сама победила понемногу все свои комплексы и с некоторой даже гордостью выбирала подарок столь ценный — важнейшее из всех сокровищ женского лица; ведь каждый взгляд сложной своей геометрией, а значит, и смыслом своим обязан — в качестве некой Архимедовой точки — форме носа; без этого красивые глаза, и зубы, и волосы останутся пустыми побрякушками, а не частью прекрасного целого.

Но здесь возникли иного рода сложности, ибо само по себе воссоздание носа требует уникальных хирургических технологий, достаточно редких на нынешний день; Амариль же, хотя он и хирург, не допускает и мысли о малейших возможных ошибках, способных повлиять на результат. Вы же понимаете, он в конечном счете сам лепит женщину своей мечты, лицо согласно заказанным спецификациям; разве что у Пигмалиона был до него подобный шанс! Он трудится над своим проектом так, словно от этого зависит вся его дальнейшая жизнь, — и сдается мне, отчасти так оно и есть.

Сама операция должна проводиться поэтапно, и времени уйдет очень много. Я столько раз слышала, как они обсуждают каждую мелочь, каждую деталь, что мне кажется: дайте мне только скальпель в руки, и я бы сама все сделала с завязанными глазами. Сперва вырезается полоска реберного хряща, вот здесь, где ребро соединяется с грудиной, и из нее готовится пересадочный материал. Затем надсекается треугольный кусочек кожи на лбу и стягивается вниз, чтобы накрыть нос, — индийская техника, Бальтазар так говорит; но они не отказались еще и от варианта пересадки кожи и тканей с внутренней части бедра… Можете себе представить, сколько романтики в подобных рассуждениях для художника или скульптора. А сейчас Амариль отправляется в Англию совершенствоваться в новейших операционных технологиях под руководством лучших мастеров. Потому и обратился к вам за визой. Сколько месяцев ему на это потребуется, мы пока не знаем, но собирается он с видом рыцаря, отбывающего на поиски Святого Грааля. Ибо оперировать он намерен только сам. А тем временем Семира будет ждать его здесь, а я дала ему слово наведываться к ней как можно чаще, и развлекать ее, и забавлять всеми доступными средствами. Это не сложно, ведь мир реальный, за стенами дома и сада, кажется ей странным и жестоким и в то же время романтичным. Все, что она видела до сих пор, или почти все, — это две-три карнавальные ночи. Александрия для нее — как книжка с картинками, как волшебная сказка. Понадобится время, пока она привыкнет к ней настоящей — с резкими контурами, с острыми углами, с опасными и грешными и уж вовсе не романтическими обитателями. Но вы опять сдвинулись с места!

Маунтолив извинился и сказал:

«Вы вот сказали сейчас „не романтические“ — и удивили меня; я как раз думал о том, сколь романтичным выглядит это для человека со стороны».

«Амариль — исключение, хотя мы все его и любим. Здесь редко встретишь человека столь благородного, столь далекого от всяческой корысти. Что же касается Семиры — я и представить не берусь, какое будущее ее ожидает, как аукнутся ей раскрашенные романтические картинки». — Клеа вздохнула, улыбнулась и прикурила сигарету.

«Espeeerons» [49] — тихо сказала она.

8

«Я тебя сто раз просил не пользоваться моей бритвой, — жалобно сказал Помбаль, — а ты все равно опять ею бреешься. Ведь ты же знаешь, как я боюсь сифилиса. А где гарантии, что ты в очередной раз не порежешься? И пойдет, между прочим, кровь».

«Mon cher colleieigue [50], — тоном донельзя чопорным отозвался Персуорден (он как раз брил под носом) и следом, с гримасой, долженствующей означать задетую графскую гордость, — что вы имеете в виду? Я британский подданный. Hien [51]?»