Ай-ай и я - Даррелл Джеральд. Страница 15
— Если хорошо приготовлены, съем без разговоров, — рассудительно молвил я.
— Вот и отлично, — сказал Джон. — Пошли в гостиницу, тут неподалеку, там ресторан с видом на пляж и прохладный ветер с моря. А креветки там — пальчики оближешь!
— Действительно роскошные, — добавила Сильвия.
— И здоровые, как слоны, — задумчиво сказал Квентин.
Мы поехали по изрытой дороге к отелю и вскоре остановились у заросшего гибискусом сада, утопавшего в бугенвиллее. Ресторан представлял собой большую, открытую с трех сторон деревянную конструкцию, выходящую на дикий песчаный пляж, на который с тихим шумом накатывались небольшие волны с белыми гребешками. Здесь мы наконец-то оказались в спасительной тени, и устойчивый прохладный бриз высушил наши взмокшие тела. Хозяйка гостиницы, крупная смуглая мальгашка с широким, но не пухлым лицом и сияющей словно прожектор улыбкой, вскоре поставила перед нами батарею запотевших бутылок пива из холодильника; за ним последовали блюда с огромными креветками цвета заходящего солнца, жирными и сочными; к ним подали миску риса, поглотить которую мог бы, наверное, только Гаргантюа, и еще целый набор редкостных и деликатесных малагасийских закусок, среди которых, к моей радости, оказались земляные орешки — по-местному «вондза бори»: круглые, мягкие, желтовато-коричневые или просто коричневые, каждый размером с ядро обычного лесного ореха. Их готовят в горячем соусе со стручковым перцем, помидорами и репчатым луком; вкус же у них примерно как у кнедликов. Покончив с креветками, рисом и земляными орешками, мы почувствовали себя как нельзя лучше: насытившиеся, в прохладе, убаюкиваемые шумом моря, мы готовы были ответить на любой вызов и любую глупость, которую готовил нам окружающий мир. Квентин высказал предположение, что после сиесты неплохо было бы поплавать, но мы скрепя сердце отказались от этой затеи, решив, что долг зовет и нельзя тратить столько времени на наслаждение прелестями Мурундавы.
Место, где расположился лагерь, находилось примерно в тридцати милях от Мурундавы в лесу Киринди, арендованном швейцарцами у правительства Мадагаскаpa. Там ставились весьма интересные эксперименты, которые, в случае успеха, могли бы принести огромную пользу лесам всего острова. Здравый смысл лесного хозяйства во всем мире заключается в том, что повалу и вывозу подлежат только деревья определенного размера, Но как бы тщательно ни применялся этот метод, он неизменно влияет на экологию леса. Срубаемое дерево подминает под себя и тем самым губит множество молодых; еще большее число их гибнет, когда дерево выволакивают. Для упрощения вывоза поваленных деревьев лес, подобно шахматной доске, прорезывается просеками на квадраты. Весь процесс в целом наносит ущерб хрупкой экосистеме леса, а если добавить к этому, что вместо срубленных деревьев обычно «забывают» высаживать молодые, то трудно назвать «рациональным» такое использование возобновимого природного богатства.
Швейцарцы изыскивают способы восстановления лесов путем высаживания взамен срубленных деревьев молодых саженцев тех же пород. На Мадагаскаре лес возят на тележках, в которые впрягают зебу; швейцарцы колдуют над улучшенными конструкциями этих повозок, чтобы получить возможность сузить просеки. Серьезнейшая проблема заключается в том, что тропические виды обычно растут медленно, и под «заботой о будущем» подразумевается, что это будущее наступит не скоро. А времени на раздумье не так много; девяносто процентов лесов, некогда покрывавших Мадагаскар, к настоящему времени исчезло.
Тропические леса на самом деле не столь могучи, как это кажется при взгляде на деревья-великаны. Деревья питаются тем слоем гумуса, большая часть которого образуется из остатков мертвых листьев и ветвей того же дерева. Стоит уничтожить деревья, как солнце, ветер и дождь слизнут тонкий плодородный слой с такой же легкостью, как человек сдувает пыль с книжной обложки. Останутся только скальные породы, на которых ничего расти не сможет.
Швейцарский план заключается в разработке приемлемого пути использования леса путем внедрения разумной системы вырубок и посадок. В случае успеха появится шанс, что лес на Мадагаскаре выживет и при мудром планировании станет в будущем жизненно важным ресурсом, если уйдут в прошлое хищнические порубки ради сиюминутной выгоды.
В западной части острова, где обосновался наш лагерь, лес не имеет ничего общего с остатками густого, влажного, пышного леса, еще сохранившимися в восточной части. Здесь деревья не столь высоки и скорее напоминают лиственные леса Англии. В окраске стволов и ветвей преобладают серебристые и пепельные тона. Дожди выпадают редко, но стоит чуть-чуть поморосить, как ветви покрываются нежной зеленью, а если внимательно присмотреться к коре, то можно увидеть, как из-под нее пробиваются, словно зеленые наконечники копий, новые почки.
Эти сухие леса Мадагаскара — родной дом баобабов. Массивные и пузатые, они выстраиваются вдоль дорог, пробиваются сквозь меньшие деревья, возвышаясь на восемьдесят футов и более, словно батарея бутылок из-под кьянти, а в их дородных стволах могла бы разместиться небольшая комната. Глядя на их смешные маленькие переплетающиеся ветви, можно подумать, будто кто-то вымыл баобабам голову и не знает, как причесать. Или другая идея приходит в голову: за какой-то тяжкий грех Всевышний вырвал их из земли и воткнул обратно корнями вверх; так они и обречены маяться во веки веков.
Есть в Парагвае и Аргентине очень симпатичные деревья, которые там называются «пало борачо» — «пьяный ствол»; дородство тоже одно из их достоинств, но у них нет того напыщенного фальстафовского великолепия, что есть у баобабов. Порой воображаешь, как ночью, при свете месяца, они каким-то образом выбираются из земли и, собравшись на таинственную сходку и взбодрив себя добрым сладким черным ромом, шушукаются друг с дружкой. Одна из самых печальных сцен, свидетелем которой я стал, случилась на истомленном засухой юге Мадагаскара: в отчаянной попытке спасти гибнущий от жажды скот люди спилили гигантские баобабы и стесали их серебристую кору, чтобы зебу могли добраться до влажной волокнистой сердцевины. Деревья, которые росли, может быть, сотню лет, в одно мгновение нашли свою смерть, став поилкой для животных. Но даже этим предсмертным жестом баобаб явил свою доброту…
Мы двигались по бурой пыльной дороге, и летевший навстречу теплый ветер скорее добавлял дискомфорта, чем облегчал его. Но вот мы очутились у приютившегося среди баобабов озерка, окаймленного зарослями тростника, трав и папируса и расцвеченного огромными листьями водяных лилий, словно щитами гербов. Я рад был увидеть обитающих на озере птиц якана, охотно селящихся там, где растут водяные лилии. Аристократизм и изящество этих пернатых послужит украшением любой водной глади, большой или малой; особенно хороша картина, когда якана, переступая длинными тонкими артистическими ножками, прогуливаются по желтовато-зеленым дорожкам, выложенным листьями по глади воды, и точным движением хватают жука или моллюска, имевшего неосторожность выбраться на поверхность. На берегу жировали статные и невозмутимые нильские гуси, словно одетые в коричневый твид. Над озерцом летали эскадроны щурок, раскрашенных во всевозможные оттенки зеленого. Щелкая черными кривыми клювами, они хватали на лету носившихся над озерцом стрекоз, шумящих слюдяными крылышками. На кроне каждого баобаба, среди забавно переплетающихся ветвей, сидели группы попугаев-ваза — их коричневато-оливковая с зеленым отливом окраска, может быть, и не столь зрелищна, но ее изящная строгость по-своему хороша, не в пример кричащей пышности попугая-ара или какого-нибудь длиннохвостого попугайчика, которые ни дать ни взять витрина ювелирного магазина Вульворта.
На другом берегу озерца, на почти голых деревьях, можно было видеть ткачиков, занятых постройкой своих круглых гнезд, похожих на корзины. Я всегда изумлялся, как эти крошечные птички с помощью только клюва и когтей «ткут» свои волшебные гнезда, украшающие деревья, подобно экзотическим фруктам. Чуть дальше по дороге мы потревожили двух удодов в роскошном розовом с черным оперении, с убранством голов, как у Гайаваты, и длинными, кривыми, словно турецкие сабли, клювами. Они отлетели вдоль по дороге на полсотни ярдов и снова сели в бурую дорожную пыль, распушив хохолки точно веер или колоду карт.