Где-то на Северном Донце - Волосков Владимир Васильевич. Страница 22

Только и сохранилось в памяти — старая кривобокая изба на косогоре, морщинистое, доброе лицо бабки Агриппины да сельское стадо, при котором каждое лето он состоял подпаском. И еще классные комнаты: сначала в сельской школе, потом в интернате, потом на рабфаке, потом в институте…

Кажется, всю жизнь только то и делал, что учился. После института учился практической работе в поле. Только-только освоился — был направлен с комсомольской путевкой в органы госбезопасности. И опять учеба. Учился и военному делу вообще, и караульной службе, и оперативным навыкам, и еще многому-многому… Все время под чьим-то началом, под чьим-то руководством, все время в учениках. Лишь теперь первое самостоятельное задание. И как-то не хочется думать ни о чем, кроме него.

Жены нет. Нет и невесты. Почему-то не получались и не получаются у Николая дела по сердечной линии. Были мелкие романы, серьезного ничего не было. И вспомнить не о чем. Давно ушла из жизни добрейшая бабка Агриппина. Фотографии ее у Николая нет, и он, грешным делом, начал забывать, какой она была. Знает: лицо было морщинистое, ласковое… И все. И ничего больше. А мать так больше и не приезжала. Прислала пять лет назад в родную деревню из Караганды — куда перевели мужа — фотографию и замолкла на том. С карточки глядят коренастый усатый мужчина с веселым лицом, полная курносая женщина и голенастая пучеглазая девчонка — сестра. Обыкновенные, но в то же время вроде бы совершенно посторонние люди. Даже адреса их нынешнего не знает Николай. Некому послать подарок или хотя бы перевод с получки. Собственно, при желании можно бы раздобыть адресок, но что-то мешает сделать это. Не то времени не хватает, не то настойчивости… Скорее всего — желания. Как ни говори, а люди они Николаю Бурлацкому в самом деле чужие. Ни копейкой, ни посылкой, ни добрым словом не помогли в сиротстве. Впрочем, Николай претензий не имеет. С мальчишества привык быть самостоятельным. К тому же все, кто знал отчима и мать, отзывались о них неплохо… Может, и в самом деле не знали, что еще в тридцатом году остался тринадцатилетний Николка один-одинешенек…

Сейчас, ясное дело, ни мать, ни отчим (о сестре — интересно, с какого она года? — и говорить нечего) даже не подозревают, где служит и что делает он, когда-то брошенный ими Николай Бурлацкий. Но это не столь важно. Важно другое: кто все-таки писал в тоненькой студеницинской тетрадке? Через этого человека лежит путь к разгадке всей песчанской трагедии.

И вновь мелькает документ за документом — бесчисленное количество строк и подписей. Все же много порождается писанины даже крохотным буровым отрядом, в котором нет ни одного канцелярского работника! Но… Стоп! Что это? Вот они — похожие буквы. Посторонние мысли вон. Главное — не торопиться.

Бурлацкий неторопливо роется в пачках документов. Уже не вглядывается в строки. Ищет определенную фамилию. Вот перед ним три авансовых отчета. Так и есть. Ошибки быть не может. Почерк Коротеева!

Коротеев? Каков он из себя? Фамилия знакомая, но лица буровика Бурлацкий вспомнить не может, хотя отлично знает, что не раз видел сменного мастера в казарме. Впрочем, теперь это не имеет значения. Теперь этот неприметный Коротеев никуда не денется.

Чувствуя огромное, опустошающее облегчение, Бурлацкий поднимается со стула, с наслаждением потягивается, улыбается своим веселым мыслям: как-то крякнет железобетонный Селивестров, когда узнает новость!

А мысли Селивестрова в самом деле далеки от Бурлацкого и сделанных им открытий. Майор завершает очередное длительное путешествие по району. Ищет Синий перевал. Не допускает мысли, что он, фронтовой офицер, отступит, не найдет то, что сумел найти Студеница.

Вчера вечером глубокий старик, хозяин дома, в котором остановился майор на ночлег, рассказал любопытную историю. Будто бы лет пятьдесят назад приходилось ему бывать в Татарском хуторе, что в тридцати верстах от Песчанки, и удивил его имевшийся там колодец. Во всех селах колодцы глубиной до десяти метров, а этот гораздо глубже, и якобы вода в нем была несказанно сладкой, какой старику ни до, ни после того нигде отведать не доводилось. Он так и говорил: «сладкая» — и клялся святой богородицей.

Подобных историй Селивестров наслышался много, но проверка всякий раз гасила надежды. Рассказчики или что-то путали, или давали волю фантазии, или не понимали, о чем шла речь. Вполне могло случиться так и в этот раз, но Селивестров все-таки нашел в райземотделе дореволюционную карту и к глубокому своему удовлетворению обнаружил на ней Татарский хутор. На новых картах он назывался очень мудрено: деревня Зангартубуевка.

Верный своим привычкам, майор откладывать не стал, и теперь вездеход ползет по ухабам к этой странной Зангартубуевке. Сзади сидят лейтенант Гибадуллин и Ваня Зубов. Помпотеха и старшего коллектора — новоиспеченного сержанта — Селивестров взял с собой умышленно. Поскольку путь лежит на юго-запад, независимо от результатов поездки он намерен заложить там несколько поисковых скважин. Потому предстоит сразу обследовать состояние подъездных путей, мостов, выяснить наличие квартир, электроэнергии… Да мало ли дел! Времени на лишние разъезды нет. Все заинтересованные инстанции денно и нощно бомбардируют майора запросами, всем нужна вода, и бесконечно огрызаться нельзя. Подоспела пора для конкретных шагов. А куда шагать?

Утром произошла неприятная телефонная стычка с Батышевым. Директор опять-таки требовал ясного ответа: где строить насосную, куда тянуть магистральный водопровод, — и Селивестров чувствовал себя скверно. Потом на несколько минут заехал Купревич и конфиденциально сообщил, что через две-три недели комплекс пороховых цехов будет полностью готов к пуску.

— Следовательно, дело за вами, Петр Христофорович, — озабоченно сказал особоуполномоченный. — Запасов воды в водохранилищах хватит ненадолго. Так что готовьте окончательное решение. Отступать уже некуда.

Селивестров понимал так же — некуда. В поселке и на территории комбината все водопроводы уже уложены в траншеи, засыпаны землей. Везде, где положено, установлены водоразборные колонки, смонтированы краны. Дело за малым — за водой, которую сам Селивестров еще не знал где взять.

Поэтому майор, как и все последнее время, неразговорчив и хмур, хотя в машине весело. Молоденький шофер, Гибадуллин и Ваня Зубов оживленно обсуждают весьма важное сообщение из Казани, где у помпотеха родился сын-первенец весом три с половиной килограмма. Никто из них понятия не имеет — много это или мало, и по этому поводу в адрес Гибадуллина-папы как из рога изобилия сыплются добродушные подначки. Благодушно настроенный родитель прощает своим юным спутникам нарушение субординации и грозится вырастить из сына если не Героя Советского Союза, то уж знаменитого генерала обязательно.

Бездетный Селивестров тоже не знает: много или мало три с половиной килограмма — и в глубине души тайно завидует расхваставшемуся помпотеху. Это, однако, не мешает ему размышлять о студеницинской загадке: что все же означает название Синий перевал?

Зангартубуевка оказалась небольшой, частично покинутой жителями деревней. Половина домов стоит с заколоченными окнами. Выбравшись из «виллиса», Селивестров долго озирается, удивляясь людям, покинувшим столь веселое, зеленое место. Сразу за огородами кучно теснятся белые березки, на отяжелевших ветвях которых набухают почки. Внизу деревня на угоре, куда хватает глаз — деревья, кусты. Для полустепного края местность и впрямь нарядная. Тем не менее люди почему-то отселились отсюда.

— Веселое место, а народу того… — поздоровавшись, обращается майор к вышедшей из ворот ближнего дома женщине.

— Веселое… — огорченно отмахивается женщина. — Красотой-то единой жить не будешь. Есть нечего — так и из рая сбежишь.

— Это почему же нечего? — удивляется майор.

— Это вам лучше дед Лука расскажет. Он тутошний. Вон на том порядке шестой дом с краю…

Дед Лука оказывается древним, замшелым, но чрезвычайно общительным стариком. Он, очевидно, радехонек приезжим людям. Охотно рассказывает и о себе, и о деревне: