Призраки подземелья - Дектор Ф.. Страница 5

Как-то ночью этот отступник в сопровождении двух слуг тайно пошел к суфрагану [7] Альби?ну и отдал ему в дар это творение богопротивных отщепенцев. Все это стало нам известно от одного из слуг Радвилы, набожного Герека, который согласился за небольшое вознаграждение для победы святой церкви над еретиками сообщать все, что делается в замке Рыжего.

К стыду кафедры [8] и позору капитула [9], надо сказать, что этот суфраган Альбин был уже и прежде замечен в расположении к еретикам. Во время богослужения он разгуливал в простой одежде, будто слуга, чем возмущал его преосвященство епископа Валериана. Будучи библиотекарем, он доставал из-за границы книги еретические, а также светские и распространял среди духовных особ, хоть и было ему известно, что читать подобные книги запрещено, ибо они подрывают святую веру. Он также поддерживал тайные связи не только с упомянутыми Радвилой и Ройзием, но и с кенигсбергским вероотступником Раполенисом и бежавшим туда из Вильнюса Кульветисом.

Это подтвердилось впоследствии письмами, найденными среди книг суфрагана. В тех письмах еретики подбивали суфрагана найти мецената — богатого покровителя — и выпускать на языческом литовском языке отступнические книги, как делали они сами в Кенигсберге.

Святая церковь очень встревожилась. А суфраган, наущаемый дьяволом, и дальше продолжал свое. И было решено, что никакая жертва не будет слишком велика для победы святой церкви.

Однажды вечером я пришел к суфрагану, якобы ознакомиться с прежними дарами Радвилы вильнюсскому кафедральному собору и капитулу. Мы долго вели беседу, попивая вино. Суфраган с осторожностью показал мне одну из книг, привезенных из-за рубежа, — но я понял, что у него их не одна, а много, — и заговорил о печатании книг на литовском языке, чтобы их могли читать не знающие латынь простолюдины, а не только духовные лица. Тут я еще раз убедился, что он отщепенец, враг святой церкви. Улучив минуту, когда суфраган пошел относить книгу, я вынул ладанку с «манной небесной», которую достал мне монастырский аптекарь Анто?ний, горячо помолился и, произнеся: «Господи, да свершится воля твоя!», подсыпал ее в кубок.

На следующий день распространилась весть, что суфраган Альбин скоропостижно скончался.

Похоронен он был со всеми почестями, подобающими высокому духовному лицу. А поскольку умер он внезапно, не исповедавшись в своих заблуждениях, то по всем костелам города читали молитвы за упокой его души…»

Учитель перестал читать, его рука с рукописью медленно опустилась на одеяло, и он тихо сказал:

— Отравили его.

— А за что?! — вспыхнул Ромас. — Он же никому ничего плохого не сделал. Думал только о том, чтобы печатать книги на литовском языке для просвещения простых людей. Он ведь не революционер был и даже не безбожник…

Учитель разволновался. Было заметно, как дрожат его старческие сухие руки.

— И это называется христианство! — гневно сказал он. — Сколько страданий и мук принесло оно нашему народу! Никакого пергамента не хватило бы все записать.

Он приподнялся на руках и подтянулся повыше. Ниёле и Зигмас помогли ему поправить подушку.

— Да, не запишешь, — продолжал он сурово. — Нашей маленькой и бедной стране пришлось сражаться против всей христианской цивилизованной Европы. И мы выстояли. Здесь, в наших лесах и болотах, «святые» грабители сломали себе зубы и не смогли прорваться дальше… Однако и нам это стоило немало… Но будем читать дальше.

Вдруг старик отложил рукопись в сторону и поглядел мимо ребят, за их спины.

Ребята обернулись. В дверях стояла высокая, с худощавым веснушчатым лицом женщина в белом халате и с чемоданчиком в руке.

— Это что за митинг? — строго сказала она. — Больному нужен абсолютный покой!

— Да я уж и сама не знаю, как это сегодня случилось, сестра, — отозвался жалобный голос жены учителя. — До сих пор и говорить ни с кем не хотел, а тут…

Ребята, мгновенно оценив положение, потихоньку стали пятиться к дверям.

— Учтите: поменьше посетителей, волнения, усталости, шума, — закатывая рукава халата, говорила сестра. — Полный покой — таково строжайшее указание доктора.

Когда наружная дверь захлопнулась за ребятами, маленький Йонас воскликнул:

— А рукопись-то оставили! Вдруг нас больше не пустят?!

Все разом загомонили:

— Правда! Могут не впустить! Медсестра-то как разозлилась…

— А жена учителя может нарочно сжечь рукопись. Чтобы он не волновался, когда читает, — предположил Зигмас. — Пойдем заберем ее поскорее…

Все соглашались, но никто не хотел идти. Наконец Ромас, набравшись смелости, сделал шаг к дверям и нажал звонок. Никто не открывал. Позвонил еще раз. Лишь после третьего звонка приоткрылась узенькая щелочка и показалось лицо женщины. Но теперь оно не казалось добродушным. Глаза сузились, губы плотно сжались, и с них сорвалось лишь одно-единственное скупое слово:

— Вы?

Ромас растерялся от такой неожиданной перемены.

— Мы… Мы только хотели забрать свою тетрадку, учителю она уже не нужна.

— Я принесу.

Дверь перед самым его носом захлопнулась. Когда через несколько минут она снова приоткрылась, щель была еще у?же, в нее просунулась рука, но не с рукописью, а с листком бумаги.

Ромас не успел и рта раскрыть, как дверь захлопнулась. Мальчик поднес к глазам записку. Его тут же обступили друзья. Все уткнулись носами в листок, но понять ничего не могли…

Записка была написана… по-латыни.

Тени становятся ясней

Ребята не успели хорошенько обсудить случившееся, как их внимание привлек полный мужчина с обрюзгшим лицом. На нем был пестрый галстук и синяя мятая шляпа. Через плечо висел фотоаппарат, а в руке он держал старый деревянный штатив. Фотограф очень спешил. Это-то и позабавило ребят. Прибежав на площадь, человек ловким движением расставил ножки штатива, укрепил фотоаппарат и принялся зазывать клиентов:

— Эй, почтенные, может, снимочек — прелестный фон и чудесное качество. Воспоминание на всю жизнь, гарантия на сто лет. Снимаю даром!

Гуляющие смеялись, но проходили мимо.

Краснощекая плечистая девушка с кошелкой в руке, по всему видно приехавшая из деревни, остановилась.

Фотограф подскочил к ней, заставил ее неестественно повернуть голову, смотреть прямо, не мигая и не шевелясь, и снова подбежал к аппарату.

— Чудно! Плати деньги, красавица!

— Какие деньги? Ведь говорил — даром!

— Снимаю даром. Карточки за деньги. Иначе и прогореть недолго.

— А как же снимки?

— Завтра, по этому адресу — до десяти утра. — Он сунул в руку девушке карточку, на которой было выведено: «Свободный художник Э. Кла?пас».

— Извините, я столько ждать не могу, — засмеялась девушка. — Мне коров в колхозе доить надо.

И, повернувшись, она спокойно пошла дальше.

— Эй ты, бестолочь деревенская, а кто мне за пленку платить будет? — закричал Клапас, но кто-то крепко взял его за локоть и повернул лицом к себе.

— А, ты, Зе?нонас! — отдуваясь, сказал фотограф. — Я тебя давно жду.

Перед ним стоял худой долговязый человек лет сорока пяти, со странно искривленным левым плечом — оно было заметно ниже правого.

Они о чем-то негромко заговорили. Ребята поняли, что смешной фотограф снимать здесь больше не будет, и пошли дальше, не предполагая, что разговор толстяка с Зенонасом имеет самое прямое отношение к интересующему их делу.

— Ты так опоздал, — хмуро упрекнул фотограф. — Что случилось?

— Ничего, — буркнул Зенонас.

— Ничего? Это хорошо! А я уж не знал, что и подумать. Идем скорее. Ты будешь моим помощником. Перенесем аппарат поближе. Я буду выбирать фон, а ты хорошенько осмотри стену.

Зенонас неохотно поплелся за Клапасом.

— Ну, чего ты идешь, будто ноги деревянные!

— Да незачем туда ходить.