Тени утренней росы - Воронцова Татьяна. Страница 16

В том же виде… Не совсем так, милая моя Урания. Вернее, совсем не так.

Я отбрасываю одеяло и медленно провожу руками по своему обнаженному телу. Блаженство — вот что я испытываю. Иначе и не скажешь. Неописуемое блаженство.

Как он шепнул мне на ухо: «Разреши себе это, Элена». И я увидела, какими могут быть его глаза — нежными до самозабвения.

Настораживало только одно: в третьем часу ночи он уехал. Мне даже в голову не приходило, что он может так поступить. Зачем? Чтобы завтра опять встречаться на полпути к забытой часовне или легендарной крепости?.. Когда он встал и начал собираться, я просто глазам своим не поверила.

— Нейл, ты куда?

— Домой.

— Останься! — вырвалось у меня. Он уже тянулся за рубашкой.

— Нет, правда. — Я села в постели. — Тебе необязательно уезжать.

Он взглянул на меня исподлобья с каким-то затравленным выражением. В тусклом свете ночника волосы его, падающие на глаза, казались совсем черными.

— Я бы остался, но… — я с трудом разбирала его бормотание, — по утрам, знаешь ли, у меня иногда случается что-то вроде приступов мигрени, и я не хочу…

— О господи! — негодующе воскликнула я и чуть было не добавила: «И всего-то!»

— Костас и Ифигения знают, что делать, — продолжал он с мучительным чувством неловкости, — но тебя это может напугать.

Я попыталась воззвать к его благоразумию:

— Оставайся, Нейл. В любом случае это проще и уж точно безопаснее, чем гнать среди ночи на мотоцикле через весь остров по этим жутким дорогам. Один поворот на Селию чего стоит!

Он стоял возле кровати в глубоких раздумьях. Ему хотелось остаться, но он боялся, что приступ мигрени, который может сразить его наутро (а может и не сразить), вызовет у меня панику и даже отвращение.

— Я могу пройти этот поворот с закрытыми глазами.

— Но встречные автомобили…

Он усмехнулся с той же неловкостью и произнес жестковато:

— Мне нечего бояться, Элена.

— Что с тобой, Нейл? — осмелилась я спросить. — Отчего эти мигрени?

Глаза его стали холодными и пустыми, как замерзшая в колодце вода.

— Не будем говорить об этом. Никогда, слышишь?

Через полтора часа он позвонил, как я просила, и сообщил, что благополучно добрался до Хора-Сфакион. Если бы в то время я имела представление об этой дороге, то ни за что не отпустила бы его.

Телефонный звонок. Хватаю трубку и одновременно ищу глазами часы. Половина одиннадцатого.

— Элена, — говорит он пристыженно, — я не могу больше ждать.

— Как самочувствие? — интересуюсь я, зевая и потягиваясь среди мягких подушек.

— Нашла что спросить! Ты любовница или медсестра?

— Когда мы увидимся?

— Через час. Я не могу больше ждать. Я выезжаю.

— Нейл, — говорю я в трубку, чувствуя, как она становится влажной от моего дыхания, — я люблю тебя.

И тут он заставляет меня удивиться по-настоящему:

— Я знаю. Я люблю тебя, Элена.

— Боже! Не думала, что ты это скажешь.

— Мужчины, как правило, избегают подобных признаний, считая любовь своеобразной формой рабства. Я так не считаю. Любовь не форма рабства, а способ существования. У нас еще будет время это обсудить через час.

— Господи Исусе, — шепчу я, стоя под душем, направляя прохладные струи воды то на бедра, то на груди, на которых еще можно различить следы его зубов, — этот тип окончательно спятил.

И вот он снова здесь, поднимается по ступеням террасы. Белая рубаха, расстегнутая на груди, сверкающие золотые украшения. Никто не назвал бы его красоту совершенной, но она совершенна для меня. Обожаю такие лица — подвижные, ироничные, чувственные.

Его руки на моих бедрах, пристальный взгляд в упор.

— Чем мы займемся, Элена? Поедем купаться? Или смотреть базилику в Панормо?

— Пошли в постель, — говорю я слабым голосом, готовая обмякнуть у него на руках.

— Боже, благослови эту женщину, — бормочет Нейл, забрасывая меня на плечо, как военный трофей, и следуя через маленький коридорчик в спальню, — она читает мои мысли.

Урания вежливо удаляется, поэтому я могу визжать, сколько заблагорассудится. С ума сойти, ведь раньше я этого не делала. Как выяснилось, я много чего не делала раньше. Этот парень превратил меня из интеллигентного человека в ненасытное чудовище. Такое же, каким был он сам.

— Ты сам-то разве не придаешь этому неоправданно большое значение?

— Конечно. Конечно… Но я не мог позволить тебе обесценить все остальное.

Стоя в голом виде напротив зашторенного окна, он пьет холодную воду прямо из бутылки, потом делает шаг к кровати и, держа бутылку в вытянутой руке, наклоняет ее надо мной. Я пробую завернуться в одеяло, но он отбрасывает одеяло прочь. Я пробую укрыться подушкой, но он выхватывает у меня подушку. Я лежу на спине, раскинув руки, всей своей позой выражая полную покорность. Зеленые глаза сужаются, губы раздвигаются в медленной улыбке.

— Переворачивайся, — звучит приказ. — И лежи смирно.

Солнечный свет, проникающий в спальню сквозь щели между портьерами, позволяет нам видеть друг друга, и это дико заводит. Я без конца трогаю плечи Нейла, его изящные ключицы, потрясающей стройности бедра, жесткий от мускулов живот. Именно такие парни — худые, длинноногие, длинноволосые, развязные — неизменно пленяли меня в годы юности, но мое воспитание и социальный статус моих родителей не позволили мне пойти без оглядки за одним из них. Моим девичьим мечтам суждено было осуществиться только теперь.

Мой нежный варвар только что вылез из душа и растянулся на постели в сладком изнеможении, когда позвонила Ритка. То да се, да как дела, но что-то в моем голосе заставило ее насторожиться.

— Ленка, — спросила она с присущей ей прямотой, — ты что, завела любовника?

— Нет, — ответила я, заливаясь краской, несмотря на то что она не могла меня видеть.

— Вот дура! Чем же ты там занимаешься?

— Извини, Ритусик, я сейчас не могу говорить, — пропела я ангельским голосом, терзая ногтями угол простыни, — я за рулем, еду в город. Да, я перезвоню.

Улыбка Нейла, эта тихая издевательская улыбочка, может взбесить кого угодно. Я терплю, но надолго меня не хватает. После легкого критского вина и хлеба с сыром на увитой бугенвиллеей террасе я молча хватаю его за пояс и, невзирая на бурные протесты, вталкиваю в дом.

— Постой, драгоценнейшая, я тоже соскучился по твоим объятиям, НО ДАЙ ЖЕ ХОТЯ БЫ ДОКУРИТЬ!

Опять он лежит со связанными за спиной руками, а его горло щекочет острие ножа. Весь вчерашний вечер и сегодня полдня я была такой послушной, какой не видели меня ни отец, ни муж, ни любовник, вообще ни одно существо мужского пола.

Твоя очередь проявить покорность, мой охотник, мой Актеон[20]->->.

— Объясни, во имя чего ты собираешься пролить мою кровь, — взывает ко мне несчастная жертва. — Исполнения каких таких тайных желаний ты хочешь просить у бога или богини?..

Забавно, но об этом-то я и не подумала.

— Ага! — кричит он злорадно. — Значит, все это — чистейший садизм! О, Великая Мать, рождающая, питающая и убивающая! Ты есть жизнь всего живущего и смерть всего смертного. Ты — лоно и могила, беспристрастный образ сущности бытия!..

…Ее четыре руки представляют символы ее вселенской силы: верхняя левая рука угрожающе воздета с окровавленной саблей, нижняя — держит за волосы отрубленную человеческую голову; верхняя правая рука приподнята в успокоительном жесте, нижняя — простерта в даровании благ. На шее у нее ожерелье из человеческих голов; ее юбка — кольцо из человеческих рук; ее длинный язык высунут, готовый лизать кровь. Она представляет собой Космическую Силу, единство Вселенной, гармонию всех пар противоположностей, удивительным образом сочетающую в себе ужас абсолютного разрушения с безличным, но все же материнским покровительством. Как река времени, поток жизни, богиня одновременно создает, хранит и уничтожает. Ее имя — Кали…

— Откуда ты все это знаешь? — спрашиваю я, хотя ответ мне известен.