Мой ангел злой, моя любовь…(СИ) - Струк Марина. Страница 52

Пахло сеном, которым только-только начали закрывать земляной пол, травами луговыми, что в вязанках висели на веревке, протянутой в одном из углов. Тихо стучали капли дождя по крыше, да изредка звенели о доски изогнутые лезвия горбуш [253], развешанные на стене. Андрей встал в проеме двери, не обращая внимания на капли, что долетали до него иногда под порывами ветра, даже головы не повернул к Анне ни единого раза за первое время, что они провели в этом укрытии. Как провел Анну к охапкам сена в глубине сарая, предложив присесть, так и замолчал. И она несколько стушевалась от этого молчания, чувствуя его злость по переплетенным на груди рукам, по сурово поджатым губам. Но все же набралась смелости, поднялась с сена, на котором сидела, и подошла к Андрею, остановившись лишь в паре шагов от двери, стала смотреть на его профиль.

— Vous etes en colere [254], - проговорила она первое, что пришло в голову, чтобы завязать разговор, но Андрей даже головы не повернул в ее сторону. Так и смотрел в непроницаемую пелену дождя, под напором которой сейчас клонились луговые травы к земле. Тогда она шагнула еще ближе к нему, на расстояние вытянутой руки, легко провела пальчиками по рукаву его мундира — от края эполет до сгиба локтя. — Ваш мундир промок…

Но и легкий флирт, ранее помогавший ей ступить на первую ступень к прощению, не помог, и она прикусила губу. А потом почувствовала пальцами то, ради чего она так бежала сюда — его близость, вспомнила свое отчаянье, настигшее ее в спальне.

— Vous etes en colere, e я понимаю вас. Я порой бываю совершенно несносной. Словно границы проверяю, за которые могу ступить в своем отношении к другим. И особенно я становлюсь жестока к тем, кто…, - Анна запнулась. Могла ли она отнести к этой категории Андрея, она не знала. Поймет ли он ее или нет, но она все же продолжила. — Становлюсь особенно жестока к тем, кто питает ко мне слабость. Я словно пытаюсь найти некие доказательства того расположения ко мне, о котором они говорят, проверяю их слова, их чувства. Я верю им и не верю. Моя беда в том, признаю. Я никому не верю. Никому, кроме папеньки и Петра. Они никогда не причинят боли, не обманут, не предадут. А другие могут… могут! Потому и стараюсь ударить прежде, чем ударят меня…

Андрей продолжал смотреть в дождь, но Анна заметила, как дрогнул уголок губ мимолетно, как шевельнулись его пальцы, еще крепче обхватывая локоть.

— А вы… К вам несколько иное, Андрей Павлович. Я мучаю тех, не чувствуя ничего, кроме последующего за тем легкого сожаления о содеянном. А вас… вас я мучаю, мучаясь сама. Я не ведаю, что творится со мной. Когда вы подле меня, я хочу и убежать из комнаты, и остаться рядом, с вами. Когда вы говорите со мной, я забываю о своем неверии, а вспоминая, злюсь на вас, на саму себя за то. Я хочу вам верить, Андрей Павлович, и в то же время не желаю этого, памятуя о том, чем обернулась моя вера в прошлый раз, когда я была так открыта, так доверчива. Я знаю, что равнять вас и… вашего товарища по полку немыслимо, но не могу не делать того. Оттого вдвойне желаю оттолкнуть вас от себя. Из-за того, что вы носите тот же мундир. И тогда, в церкви. Я сперва увидела не вас, а мундир. И только после разглядела… только после.

Анне вдруг безумно захотелось, чтобы он все же повернулся к ней, обнял, крепко прижимая к себе, внося в ее душу тот покой, который она ощущала только в его присутствии. Но Андрей даже не шевельнулся, так же без единого ответного слова слушая ее речь, и тогда она сама, забывая обо всем, кроме того, что он так рядом, что он так нужен ей ныне, шагнула и уткнулась лбом в его руку, чуть ниже бахромы эполет.

— Почему вы молчите, Андрей Павлович? — прошептала она с надрывом. — Не молчите, умоляю вас. Я не знаю, почему рассказала вам о том. Никому прежде я не говорила об этом. Пусть лучше думают, что я такая… такая злая, гадкая… И я такая отчасти. Вы сами говорили, что у меня много ликов, voila comme je suis [255], не спорю, — а потом замолчала, осознав, что сейчас убедит его не в том, чтобы простить ее, а совсем в ином, замолчала, собираясь с мыслями.

— Вы доводите меня до бешенства, Анна, — вдруг заговорил Андрей, но она не подняла головы, боясь взглянуть на него отчего-то. — Такой ярости я до того еще не испытывал в присутствии женщины. Мне порой хочется придушить вас или встряхнуть с силой, чтобы в этой очаровательной головке появилось некое осознание своих деяний и слов. Вы пробуждаете во мне самые животные чувства, какие только есть в человеке — гнев, ненависть, жестокость, страсть. Вы правы — вы злы, злы до невозможности, и в то же время в вашем сердце живет доброта. Вы искушены в провинциальных интригах, творите свои собственные, но в тоже время вы так наивны. Вы — сущее дитя, Анна, в жизни. Вы сладкий дурман, приносящий горькое похмелье после момента очарования. Вы ангел, Анна, но злой ангел. Само зло в невинном облике прелести. Вами лучше любоваться издали, не попадая под ваши колкие ядовитые шипы. Но сладость, которую вы дарите, заставляет забыть об уколах. Вы сами создали себя такой, но… мой Бог, неужто вы, верно, такая?

Анна даже застыла от ужаса, слушая, как он говорит о ней — резко, отрывисто, зло. А потом он вдруг чуть отстранился от нее, но не совсем: просто поднял ту руку, к которой она прижималась лбом, обнял ее за плечи, привлекая к своей груди. И она заплакала тихо от этого нежного жеста, вцепилась в сукно его мундира, словно боясь, что он сейчас оттолкнет ее.

— Qu'est-ce que j'ai fait au bon Dieu? [256] Ведь я уже отравлен ядом. Твой яд уже в моей крови, в моем сердце, пусть и помимо моей воли. И этого, видно, не переменить ныне…

Анна подняла голову, удивленно взглянула на его лицо, и он нежно улыбнулся ей, коснулся губами ее лба.

— Ты вспыхиваешь, будто порох от огня. Но так же быстро сгораешь. Только думай отныне о том, что порох опасен, что он может разрушить даже камень, моя милая. Когда так часто указываешь на дверь персоне, ты должна быть готова к тому, что настанет день, и ты уже не сумеешь повернуть ее от порога, — проговорил Андрей, и она кивнула, соглашаясь с его словами. Он ласково провел пальцами по ее щеке, заправил за ее ушко, выбившуюся прядь. — Ты так переменчива, Анни… словно лед на солнце. Его блеск меняет свое положение под его лучами. Так и ты. То блистаешь, как дивный камень, то темна и холодна, как лед. Но я верю, милая моя, что растопив его… что в тех глубинах…

Он обхватил пальцами ее подбородок и коснулся губами ее губ. Сперва легко и нежно, углубляя поцелуй с каждым мгновением. Анна обняла его за талию, прижалась к нему всем телом, ощущая, как снова в груди разрастается то неясное ей чувство, захватывает ее в плен целиком. Отступили мысли и тревожные, и благие. Даже дождь стал тише стучать по крыше, словно боясь помешать им в этот миг.

— Прошу…, - тихо прошептала Анна, когда Андрей на миг прервал поцелуй. Как бы ни было ей хорошо от его поцелуев и спокойно от его объятий, в теле проснулось странная жажда чего-то большего. Снова почувствовать прикосновение горячей кожи к собственной коже. Коснуться губами его шеи, как она хотела тогда, нынче в парке. Он покачал головой, и она сама прижалась губами к его рту, прерывая слова возражения, прижалась всем телом к нему, едва не сбивая его с ног, запустила пальцы в волосы.

Только так она чувствовала себя любимой им, ощущала, как необходима ему. Только тогда поверила ему — не словам, а именно рукам и губам. Так нельзя солгать, нельзя обмануть…

— Ты не понимаешь… Я не могу… не ныне.

— Тогда поцелуйте меня еще… Прошу вас… Только поцелуйте.

И тогда он поднял ее на руки, отнес на сено, лежавшее в глубине сарая, укрывая от ветра, что так и рвался в сарай через распахнутые двери, в проеме которых они стояли. Он целовал ее снова и снова, гладя ее растрепавшиеся волосы, ее лицо, ее шею, часть груди в распущенном вороте платья, что сползло с плеч, не удержавшись без тугой шнуровки. Запоминая, вбирая в уголки памяти каждый кусочек ее кожи, мягкость ее губ, запах ее волос.