Мой ангел злой, моя любовь…(СИ) - Струк Марина. Страница 7

Анна взяла со столика у зеркала белое пушистое перо и приложила к волосам, словно плерез [38], покрутила головой, любуясь открытой линией шеи, что так выделялась на белизне пера. Как жаль, что ей нельзя носить ни плерезов, ни камней богатых в украшениях, ни ярких цветов в платье! Ей казалось, что тогда бы она точно была такой красивой, что понравилась бы сама себе в отражении. Хотя, она улыбнулась своему отражению одной из своих особых улыбок, может, она и верно хороша?

— De toute beaute, ma chere! [39] — раздался в тишине ее спальни мужской голос, и Анна невольно взвизгнула от неожиданности и мимолетного испуга. В ответ раздался довольный смех брата, в объятия которого Анна с размаху влетела, резко развернувшись от зеркала. Тот легко оторвал ее от пола и закружил по комнате.

— Петруша! Милый Петруша! — воскликнула она, когда брат поставил ее после на ноги и коснулся губами ее ладоней, обтянутых атласом. Анна в ответ ласково поцеловала его в льняные кудри надо лбом. — Когда приехал? Милый мой, я уж думала — Рождество без тебя пройдет. Все нет и нет тебя. Папенька трижды на станцию сани посылал, а те пустые возвращались. Я едва в уныние не впала душой, оттого что нет тебя.

— Вот он я, ma chere! — Петр сжал легко хрупкое плечико Анны, а потом взял ее ладонь, покрутил словно в туре мазурки вкруг себя. — Дай поглядеть на тебя, чаровница моя! Все ж столько месяцев розно. Хороша, ох, хороша! В мазурке позволишь повести тебя?

— Comme toujours, mon cher [40], - улыбнулась ему сестра ласково, чувствуя, как быстро бьется сердце в груди от волнения этой встречи.

Она слепо обожала брата. Была его тенью с малых лет, везде следовала за ним хвостом. Когда пришла тому пора уезжать в пансион на обучение, едва Петру минуло пятнадцать годков, она убежала из дома тайком вслед за коляской, что увозила брата. Ее насилу отыскали под вечер — заплаканную, в перепачканном платье и с грязным лицом и руками.

— Моя милая, шестилетних девочек не берут в пансионы, — убеждал в тот вечер ее отец, качая на руках. — Они чересчур малы для того и ростом, и по годам. Да и потом — оставишь ли, Аннет, своего папеньку одного? Папенька будет слезки лить каждый Божий день без своей Анечки! Пусть Анечка пожалеет папеньку, пусть пожалеет его сердечко!

И она тогда целовала папеньку в щеки и в лоб, приговаривая, что никогда не оставит своего папеньку, никогда не оставит Петрушу любимого. Отец тогда пообещал ей, что брат будет часто приезжать из пансиона, что так же не оставит их одних.

— Но после, Анечка, когда Петруша из пансиона выйдет, ему надобно будет на службу идти к императору нашему. То есть долг его перед Отечеством нашим, перед государем, — и снова стал утешать дочь, залившуюся тут же слезами. — Ну, что ты, мое сердечко! Не плачь, моя хорошая. Я его пристрою в Москве на службу, а потом уж и мы приедем в город сей. Тогда снова будем все вместе — ты, я и Петруша наш.

— И мадам? И Полин? — спросила девочка, утирая слезу с щеки кулачком.

— И мадам Элиза, и Полин, и все-все, кого пожелаешь с собой взять, — улыбнулся отец.

— А когда мы поедем в Москву? — и отец поднял вверх ее ладошки, растопырил маленькие пальчики.

— Минет столько годков, и тут же поедем, моя хорошая.

И Анечка терпеливо ждала все эти десять лет, пока минет этот срок, и она снова будет жить вместе с братом и отцом одним семейным кружком. Она поедет тогда в дивный город Москва, о котором ей и Полин часто рассказывал Петруша, когда приезжал на каникулы, а позднее и в короткие отпуска домой. И Анечка торопила дни до того момента, когда их дорожная карета пересечет заставу при въезде в Москву, представляя себе те будущие дни, что ждут ее там. Жаль, что мечты редко когда бывают схожи с жестокой реальностью!

— У меня для тебя маленький подарок, — шепнул Анне брат, вырывая ее из нахлынувших тягостных для нее воспоминаний. — Закрой глаза, ma chere.

Она подчинилась — плотно зажмурилась. Петр развернул ее в сторону зеркала, как она поняла, а потом по коже груди скользнуло что-то обжигающе холодное, отчего она даже вздрогнула невольно.

— Il est indecent [41], Петр Михайлович! — тут же раздался голос мадам Элизы, ступившей в покои Анны, что поторопить ту выходить. — Она не может надеть это, и вы прекрасно о том ведаете! Как можно же!

Анна распахнула глаза. На ее груди висела небольшая жемчужина на тонкой серебряной цепочке, так красиво блестевшая в свете свечей, что у нее перехватило дыхание.

— О, madam, je vous prie! [42] — взмолилась она, не желая расставаться с этой небольшой жемчужинкой. — Право слово, я даже готова замуж пойти уже за любого, лишь бы носить то, что желаю!

— Ну, так уж и за любого! — рассмеялся Петр, обнимая сестру за плечи, а мадам Элиза только заметила, поджимая губы:

— Quelle betise! [43] Пора, Аннет, пора выходить, — она поманила ее к себе. — Михаил Львович скоро знак подаст бал открывать, а ты все в покоях у зеркала вертишься.

— Пусть жемчуг останется, мадам Элиза, прошу вас, — попросил Петр, провожая взглядом шагнувшую к порогу спальни сестру. — Он так красив на ее коже, любо смотреть. Ступай, ma chere, я же опоздаю к началу — надобно мундир переменить, да с дороги хоть чаю выпить что ли. Но к мазуру я буду определенно, Аннет. Мазурка моя, так и знай!

Катиш и Полин уже ждали в небольшом салоне покоев Аннет, в белых платьях и высоких белых перчатках, как и у нее самой — словно ее отражения. Анна не могла не поморщиться недовольно. Папенька позволял ей с недавних пор носить на балах и другие пастельные цвета наперекор правилам, но на больших приемах, как этот Рождественский, требовал от нее строгого соблюдения этикета. Белый цвет для девицы и только! Скука! Не один десяток девиц в платьях подобного цвета будет ныне в зале — хрупкие бабочки с белоснежными крылами.

Хорошо хоть отделкой можно было выделить себя из толпы схожих юных прелестниц. Вон и Катиш выделила высокую линию талии широкой атласной лентой цвета cuisse de nymphe emue [44], а светлые волосы вплела более тонкие ленточки того же оттенка. Недурна совсем, оглядела с легкой ревностью кузину Аннет. Хоть и некрасива лицом, но все же недурна.

Девушки уже проходили по лестничной площадке второго этажа, служившей неким переходом из хозяйской части дома в иную половину, для приемов, как вдруг Катиш замерла, остановилась как вкопанная, приложив ладонь к сердцу.

— Qu'arrive-t-il? [45] — встревожилась мадам Элиза, сопровождавшая девушек, уже готовая подать знак одному из лакеев, стоявших у дверей. Анна обернулась на кузину, заметила напряженный взгляд той сперва в распахнутые двери в парадную анфиладу, ведущую к зале, а потом вниз — на площадку холла, где старый швейцар встречал припозднившихся гостей.

— Нет нужды тревожиться, мадам, — проговорила она, изгибая губы в усмешке. — Это Катиш в сердце Амур попал стрелой еще давеча на всенощной, а ныне та глубже проникла.

Катиш бросила на кузину недовольный взгляд и произнесла зло:

— А жемчуг в дар получать — pleurer a chaudes larmes [46] позднее!

— А коли б слушала батюшку Иоанна, ведала, что суеверие есть грех! — Анна сжала сильнее ручку веера, с трудом сдерживаясь, чтобы не стукнуть кузину по плечу. — Пророчицей стала? Так я тебе нынче напророчу, желаешь? Что там душа твоя просит? Чтоб кавалергард в карточку запись сделал? Мечтай боле! Тебе только Павел Родионович и может запись сделать жалеючи! Или кто иной, коли попрошу. Что губы кривишь? Думала, по прелести твоей карточка полнится твоя на танцы? Нет, милая моя, по слову моему!