Мой ангел злой, моя любовь…(СИ) - Струк Марина. Страница 81

Сызнова, не могла не покачать головой Глаша. Как и тогда — в начале лета, когда настроение барышни так переменчиво было: то плакала, то смеялась, то бранила Глашу, то ласково привечала снова. Но тогда-то, Пантелеевна сказала то, аккурат Анна Михайловна влюбилась в жениха своего, а нынче-то что? Но свои соображения оставила при себе, как впрочем, всегда. Только с Пантелеевной и могла обсудить свои догадки, да та прихворала нынче, а во флигель как пойдешь ныне? Вон барышня едва лицо ополоснула, за огнем велела идти — писать надумала. Уже ж Заревница [344] на дворе — день не куриными шагами уходит, а скоком лошадиным, принося темноту вечернюю на хвосте. Ох, сплошные хлопоты!

— Отнесешь это к покоям Лозинского, — приказала после Анна, заворачивая аккуратно записку, которую сочиняла остаток дня и почти весь вечер, даже на ужин не спустилась в малую столовую. Не дать невольно надежды какой, а только поставить на место, прекратить его любые шаги в его сторону, не допустить ухаживаний подобных — было целью той записки, окончательный вариант которой и был отдан Глаше в руки. — И чтоб более цветов в моих комнатах не было! Те, что принесут, выкидывай прочь, поняла, Глаша? Только я могу сюда цветы носить и никто иной!

Но в покоях поляка было пусто — ни его самого, ни денщика его не было видно, и Глаша пошла в «черную» кухню [345]. Так и есть: Лодзь был там и хлебал шумно ароматные щи, от которых шел такой аппетитный аромат, что у Глаше даже в животе забурчало от голода. Он сидел вольготно за одной стороной стола, остальные же едоки из дворовых теснились на другой половине, не желая сидеть подле «ворога» и «злыдня». Оттого и уставились на Глашу тут же, когда она подошла к Лодзю и положила ладонь на его плечо, вынуждая повернуться к ней.

— Чего хочешь, урода [346] моя? — буркнул он ей, и Глаша обиженно поджала губы, с трудом сдерживаясь, чтобы не ударить рукой или ответить ему в тон. Громко расхохотались при том дворовые, аж до слез, которые вытирали рукавом одежд. Особенно старался один из конюхов, Федор, которому Глаша отказала в сватовстве, полагая, что совсем не пара конюх горничной барышне. И Мелаша, повариха «черная», с которой Глаша дружила, смеялась в голос. Только старуха графини даже не улыбнулась, смотрела на Глашу как-то странно.

Сам ты урод, проговорила мысленно поляку Глаша, а вслух только шепнула ему тихо:

— Пойдем-ка в сторонку, лях, — поманила за собой к дверям, где тайком сунула ему в руку записку. — От барышни твоему капитану.

— От панны до капитана? — переспросил Лодзь, и Глаша не могла не оглянуться назад, на ужинающих за столом, чтобы посмотреть не услышал ли кто его. Но все были заняты едой, лишь Настасья снова взглянула на них и быстро отвела взгляд в сторону. Глаше очень хотелось остаться и поесть с остальными, но знала, как важно барышне узнать, передала ли она послание или нет, потому девушка только вздохнула и поспешила вернуться в покои Анны. Те были пусты, Анну Глаша нашла в образной, где та, молилась, стоя перед домашним образом Богородицы.

Анна не спросила ни слова, только взглянула на горничную, что бухнулась на колени позади нее, размашисто крестясь, и, получив короткий кивок, вернулась к молитве. Вскоре Глаша ушла, подчиняясь молчаливому знаку Михаила Львовича, который зашел в образную после ужина. Приближался день, в который подарил ему Господь его первенца, его Петрушу, и он не мог не зайти нынче перед тем, как уйти к себе на ночной покой, не попросить Спасителя о сыне.

Отец и дочь долго стояли на коленях, каждый прося о чем-то своем и в то же время пересекаясь в чем-то в своих просьбах. Только едва слышно шептал что-то Михаил Львович, да тихо шелестела шаль, когда крестилась Анна. Мигали тонкие огоньки в лампадках перед образами, освещая скудным светом тонкие черты, глядящие с легкой печалью и пониманием в глазах на молящихся.

Потом, прочитав уже вместе и в один голос «Отче наш», медленно поднялись с колен.

— Ох-хо-хо, — вздохнул Михаил Львович насмешливо, но в то же время с грустью в возгласе. — Это я должен руку тебе подавать, а не ты мне, душа моя… Но что поделать-то? Годы! J'ai deja passe l'age de… [347]

— Не говорите так, папенька! — возразила ему Анна, беря его под руку, ласково сжимая его локоть через ткань сюртука. — Вы не юнец, но и не старец.

— Милочка моя! — Михаил Львович поцеловал ее быстро в лоб, пригладил чуть растрепавшиеся локоны. — Ты душенька у меня, право слово. Позволь, провожу тебя до покоев твоих, одеяло тебе подоткну, как ранее, когда ты была совсем младенчиком у меня. Ох, годы-годы!

Они шли медленно по дому, в сопровождении лакея, что ожидал их подле дверей образной и ныне освещал путь, и вспоминали оба отчего-то прошлый год, когда готовились к Покрову. Анна тогда вышила золотом облачение на престол, украсила тот мелким жемчугом. Весь год работала, преодолевая собственное нетерпение, усердно творила дар для местного храма к празднику святому. Михаил Львович тогда так был горд своей дочерью перед соседями, что собрались тогда со всех окрестных земель, что отец Иоанн не мог не пожурить его в том.

— Проси у Богородицы нареченного справного! — твердила тогда Пантелеевна Анне, которую прибирала Глаша на службу. — Скажи перед образом: «Покров — Пресвятая Богородица, покрой мою головку кокошником из жемчугов»…

— Ох, какой кокошник, родимая! Какие жемчуга! — смеялась тогда Анна, но все же повторила эти слова в церкви, суеверно надеясь на то, что слова нянечки сбудутся, и Богородица пошлет ей жениха, о котором мечтала втайне от всех. Чтобы любил горячо! Чтобы жить не мог без нее! И она… чтобы она полюбила!

А спустя три месяца обернулась в церкви, заметив интерес petite cousine, и сама потерялась в тех глазах, что смотрели тогда так сурово из-под светлой челки. Но они могут смотреть и иначе, она знала это ныне, помнила!

— Как вы перенесли ее кончину? — спросила Анна, когда они ступали по картинной, задержались у одного из портретов, изображающих даму в пышном платье прошлого века и припудренном парике. Лукаво смотрели глаза с портрета, изгибались в таинственной улыбке пухлые губы, пальчики теребили длинный локон, спускающийся на грудь, стянутую узким корсажем шелкового платья. Красавица, что предпочла положение жены провинциального военного, статусу супруги титулованного и состоятельного человека, дочь, не убоявшаяся пойти наперекор суровому отцу ради любви, вскружившей ей голову. Мать Анны, которую она знала только по портретам и рассказам отца, тетушки и слуг.

Михаил Львович долго смотрел на любимые черты, а потом улыбнулся Анне грустно:

— Едва пережил, душа моя. Коли б не было детей, то и греха не убоялся бы. Она была всем для меня: моей душой, моим светом, моим дыханием. Господь подарил на время мне прелесть рая, а после так жестоко отобрал… Не роптать, сказал мне тогда отец Иоанн, принять Его волю. Столько прошло, а я так и не сумел этого сделать… Отчего ты спросила вдруг?

Но Анна только плечами пожала. А потом долго стояли молча перед портретом, вглядываясь в черты, любуясь красотой женщины, изображенной на нем.

— Ты вся в мать, душа моя, — ласково погладил пальчики дочери Михаил Львович, уводя Анну далее по холодной анфиладе комнат, к домашним половинам. — Но норов все же мой. Хотя упрямство от нее, голубы моей… это не моя черта…

— Что это, папенька? Слышите? — вдруг остановилась Анна. Испуганно оглянулся лакей на хозяев, тоже ясно расслышавший шум на подъездной аллее, крики, громкое ржание лошадей. Михаил Львович тут же поспешил в вестибюль, буквально таща за собой вцепившуюся в его руку Анну. Она наотрез отказалась уходить к себе одна, но и отпускать отца без сопровождения вниз, в вестибюль не желала.

В переднем уже открывал двери перепуганный швейцар. Михаил Львович сделал знак Анне оставаться наверху у начала лестницы, а сам торопливо спустился к буквально ввалившимся в дом людям в крестьянских армяках и овчинных тулупах, с бородатыми грязными лицами. Некоторые тащили под руки тех, кто даже ногами шевелить не мог самостоятельно.