Воскресший, или Полтора года в аду - Петухов Юрий Дмитриевич. Страница 7

Очнулся я на чем-то мокром, холодном, в грязи и сырости. Не помню ничего — будто только сейчас помер, будто в самой могиле очнулся. Пошевелился. Руки есть, и ноги есть, голова ворочается. Опять надежда накатила — а вдруг жив?! Вот это самое жуткое было: всегда после страстей всяких, очнешься, думаешь — приснилось, слава тебе господи, все сном тяжким было, наваждением… а потом начинается. Нет! Не сон!

Руку я поднес к голове, провел по лицу — все замочил, на губах солоно стало. Кровь? Да! И лежал я в подземелье каком-то, в лужах холодной крови, на камнях. Желтенький такой свет мелькал, вздрагивал — будто свеча далеко горела. А когда голову выше задрал, вздрогнул от страха. Сидел надо мною большущий какой-то урод с когтистыми лапами, клювом жутким, крылья как у летучей мыши свернул, подергивает ими, вздыхает, ухает как филин. Вот тогда я и вспомнил все. Это ж старый приятель, «земляной ангел», только почернел он, меньше на червя стал походить, но он. Сидит и сопит, глазищами меня прожигает. Показалось, что и впрямь его приставили ко мне. Кто знает, может, у них и обязанность такая?! Значит, упали, приземлились… и типа того нет. И мясцо у меня на костях наросло, и сами кости вправились, дыры заросли, кровь в жилы вернулась.

— Жив? — спрашивает ни с того, ни с сего, Да так жалобно, чуть не со слезами на глазах.

— Жив, — отвечаю, и у самого слезы наворачиваются, губы дрожат.

А он как захохочет вдруг — остервенело, люто, по-сумашедшему как-то. Крыльями забил, затрепыхал. Потом успокоился разом и в самое лицо мне выдохнул холодно, бесстрастно как-то:

— И не помрешь! У нас не помрешь уже!

Клювом в лоб долбанул, так, что искры из глаз. Отпрянул.

И опять страдальчески так, жалобно шепотком:

— А ты к краешку подползи, погляди-ка.

— Куда еще? — не понял я.

— А вон туда, где огонечек светится.

Я повернул голову — и впрямь, огонек светится. Будто отсвет розовенький такой. Я и пополз. Как ослушаешься своего хранителя подземного? Нельзя! Пополз по грязи, сырости… Ползу, а самого чуть не выворачивает — чего только нету подо мной, ведь не только кровищи по щиколотку, а и помои какие-то вонючие плавают, гноище, кал, дрянь всякая… откуда-то ручьем моча стекает, дышать нечем, руки оскальзываются, колени ободраны все, горят. Еле дополз до отсвета на стене. А там и не стена вовсе, а край иззубренный каменистый, а за краем этим — пропасть, из нее жаром пышет, огнем пылающим, не высунешься, обжигает.

— Никак жарковато стало? — хранитель мой вопрошает. Да как клювом в затылок саданет. — Пар костей не ломит. Гляди!

Голова чуть вниз не полетела, такой удар был. А как в глазах искры померкли, заглянул я туда, и стало мне холодно, ледяным потом облился. И потому облился, что жарко-то было вовсе не мне, а наверное тем, что внизу парились.

Поначалу видно плоховато было — искры летели, языки пламени в глаза били. А потом присмотрелся: там в круглом таком бассейне или чане сидело человек восемь, сидело в какой-то горящей жидкости. И все они смотрели вверх, на меня. Прямо в глаза пялились. Глядят. И подвывают тихохонько. Зубами скрипят. Руки тянут. А руки у них худющие, полуобгоревшие, скрюченные. Вот тут-то я и вспомнил про ад, который только на картинках видал. Вроде так, но все иначе, по-другому! Никто не вопит, не корчится, не просит пощады. Но до того они напряжены, до того дрожат крупной дрожью — словно бьет их током, что невыносимо и смотреть. В сто крат страшнее, чем если бы они орали да дергались.

— Эй, кто вы там?! — крикнул я им еле слышно. — Кто такие?!

Они лишь пуще прежнего зубами заскрипели… Вот сейчас, когда я, спустя почти два года после всей этой жути, пишу про них, у меня у самого мороз по коже, и бить, как током начинает, лучше не вспоминать… но нет, раз взялся, все опишу! Кто имеет разумение, тот поймет, такие вещи не сочиняют, такие вещи только пережить да испытать на собственной шкуре можно, это не шутки, это все есть — там, откуда я выбрался! Чего там только нет! Но хватит, отвлекся! Пусть мне будет хуже, пусть я сдохну совсем, во второй раз, но я уж все опишу, чтоб знали, чтоб все знали, не по басням всяким и сплетням, а как есть!

— Чего молчите? — кричу им вполшепота. — Что там у вас?! Отзовитесь.

Они дрожат, пялятся, глаза все шире, руки тянут. А огонь уже и меня лижет, вот-вот волосы займутся. Но не могу оторваться, как заколдованный, притягивает что-то: и жаль их донельзя, и любопытно, и жуть берет. Про все позабыл.

— Живые вы хоть или нет?! — кричу им, отупел со всем. — Эй, чего молчите-то?! — А сам совсем не соображаю, откуда тут живые возьмутся, тут все дохляки, одна видимость. Но снова зову: — Откликнитесь!

И тут один из них, что посередке сидел, в самом пламени, разом как-то вытянулся на длиннющих тонких ножищах, клацнул зубами, так, что осколки посыпались, и ручища у него стала словно резиновая, взметнулась до самого края пропасти, где я лежал, и за горло хвать! Мертвой хваткой! Я упирался, цеплялся руками, ногами, я готов был захлебнуться во всем этом дерьме вонючем, только бы не туда, не вниз. А рука тянула, сжимала горло все сильней, так, что и в глазах потемнело… Хранитель мой втихаря за спиной хихикал, сопел, чавкал, радовался, крылышками скрежетал, гад! А я упирался, держался… да только еще одна ручища вытянулась, ухватила прямо за ноздрю костлявым ледяным пальцем, рванула. Мне бы о чем другом думать, а меня теперь горячим потом прошибло, сердце забилось бешено. Почему руки-то у них ледяные, ведь в пламени сидят?! Не успел ничего додумать, содрали они меня с края, полетел я вниз, обдирая о камни кожу, ломая кости. Упал на адскую эту жаровню, горю весь, пылаю, рву на себе волосы, кожу, боль лютая. А они недолго сидели кружком, да зубами клацали, да дрожали, да слюни роняли — всего секунды три-четыре. А потом разом и набросились на меня — все! И началось пиршество кровавое, начался праздничек. И натерпелся же я, пока они не обглодали меня начисто, до костей. Сам вижу, бред, быть не может, одни кости белеют, как же я жив, как же вижу, как же слышу, как боль адскую чувствую?! Все привыкнуть не мог. А пламя бушует, жжет. Наверху «ангел» хохочет, остановиться не может. А эти сволочи уже друг на друга понабрасывались, друг друга грызут, только хруст стоит да лязг, рык да хрип. И ни слова! Как нелюди!

А хранитель сверху:

— Сам таким будешь, погоди немного! Дай срок!

И до того озверел я, что в самую гущу схватки ринулся, сам их подряд, без разбору грызть, кусать, рвать пальцами-костями начал. И боль куда-то подевалась, и страх пропал, только злоба лютая, ненависть, ярость! Рву зубами мертвечину эту, рву и глотаю, рву и глотаю. И с каждым куском чую, как голод наваливается все сильней, терзает, не дает остановиться — ведь я сколько не ел, сколько не подкреплялся. Вот и накатило разом, вот и дорвался до мясца!

Примечание консультанта. Вне всяких сомнений, человек за порогом жизни не может испытывать чувства голода, он переходит в нематериальное состояние, потребность подкреплять себя пищей и водой полностью отпадает. Здесь сходятся во мнении не только наши исследователи, но и иностранные ученые, имеющие огромный статистический материал. Известный специалист Раймонд Моуди даже не останавливается на данном моменте. И потому мы должны полностью отмести предположения о фактологической базе описываемого события. Скорее всего, поводом для данного переживания-воспоминания послужило какое-то яркое предсмертное событие в жизни автора записок. Та искренность и правдивость, с которыми он повествует обо всем, не должны нас вводить в заблуждение, иногда человек бывает абсолютно убежден в подлинности событий, которые происходили с нам во сне или в бреду — даже пресловутые «детекторы лжи» показывают у таких испытуемых правдивость показаний. Но это ни о чем еще не говорит. Факты. Только факты должны лежать в основе любых исследований.

Сейчас меня самого выворачивает наизнанку, когда вспомню. А тогда я рвал зубами эту ледяную трупную падаль, я давился спекшейся черной кровью, мелкими раздробленными костями, глазные яблоки лопались в моих челюстях и текли вниз по костяному подбородку. Я просто озверел! Но чем больше я пожирал плоти этих дрожащих мертвецов, тем больше мяса нарастало на моих костях, тем скорее я креп, набирался сил. И уже все отступало куда-то вдаль, в сторону, все эти понятия о человечности, любви к ближнему, уважении, добропорядочности, даже элементарной брезгливости — все улетучилось. Это был настоящий, подлинный ад. И в нем царили свои порядки! Кто мне не верит, у того будет возможность убедиться в моей правоте, когда он сам попадет Туда, когда он пройдет через все эти круги!