Вихрь - Кабалкин Аркадий Юрьевич. Страница 52

Боуз посмотрел на часы. Очередной рейсовый автобус должен был быть на остановке несколько минут назад. Оррин! Скорее всего, охранники Файндли засекли Оррина Матера и доложили об этом хозяину.

Файндли-старший сел в машину вместе с одним из своих охранников. Машина рванула с места, обрызгав грязной водой прятавшихся в тени Боуза и Турка. Мальчишка проводил ее полным ненависти взглядом: только что отец был всего в считанных ярдах от него. Тут злость его покинула, сменившись смущением.

Из проулка донеслись шаги охранников.

— Пора сматываться, — сказал Боуз и добавил: — Но сначала мы их отвлечем.

Парень чуть не плакал.

— Вы о чем? Как это?

— У тебя случайно не найдется чего-нибудь воспламеняющегося?

Глава 28

РАССКАЗ ЭЛЛИСОН

Топлива нам хватило бы еще на много дней, но в бесцельном кружении было мало проку. Турк нашел на южной стороне бывшего Индонезийского архипелага островок и опустился на него. Остров находился южнее тех мест, куда падали осколки Арки, а его гористый рельеф должен был спасти нас от цунами, вызванного их падением. Аппарат приземлился на пологом склоне. Земля здесь была такой же бесплодной и отравленной, как и в любой другой части планеты, зато на юго-востоке нашим взорам открывался океан. Мы могли бы оставить судно и разбить лагерь снаружи, прихватив с собой кислородные маски и защитную одежду, но зачем? Это было небезопасно: не стихал ураганный ветер, вызванный, возможно, падением обломков Арки к северу от острова.

Мы обсудили возможность того, что Арка продолжает все еще действовать: вдруг и в таком плачевном состоянии она опознает Турка и перебросит нас на Экваторию? Это были, однако, лишь бесплодные мечты, не говоря о том, что приближаться к Арке было безумно рискованно. При приземлении наш корабль засек еще два несущихся с орбиты вниз осколка. Облака не позволили нам проследить за ними, но их падение в сотнях милях от острова вызвало такое сотрясение земли, что наш корабль затрясся, как былинка. А через час море отступило от берега, обнажив мертвые кораллы и черный песок, а потом обрушилось на берег с такой свирепой силой, что погубило бы все живое, окажись оно у него на пути.

Я сказала, что мы можем еще вернуться на Вокс. Аппарат сам автоматически ляжет на обратный курс, когда запас горючего в его баках приблизится к предельной черте.

— От Вокса уже, наверное, ничего не осталось, — возразил Турк. — До него уже должны были добраться машины гипотетиков.

Возможно, и даже скорее всего. Но мы не знали, в чем причина разрушения Арки. Вдруг с машинами гипотетиков произошло то же самое — вдруг на берегу моря Росса их настигла гибель? Если Вокс уцелел, то океанские бактерии могли послужить для него источником белка, позволяющим прокормить небольшое население.

— В таком случае там вспыхнет драка за еду, — сказал Турк. — А поломка всех машин гипотетиков — это дурная новость.

Он был прав. Мы привыкли считать вечной одну из технологий гипотетиков — воздвигнутый ими неосязаемый барьер, защищавший Землю от расширившегося и состарившегося Солнца. Если рухнет и он, то океан вскипит, атмосфера испарится, и от Вокса останется только облако стремительно разлетающихся в разные стороны раскаленных молекул…

Но я все равно была за возвращение в Вокс-Кор. Там я родилась (и была наречена Трэей), там мне и надлежит умереть.

Ночью нас настигла самая мощная из всех ударная волна. Приборы оповестили нас заранее о приближении особо крупного объекта, и Турк так настроил виртуальный иллюминатор, чтобы мы могли наблюдать за северо-западным сектором неба. Несмотря на низкую густую облачность, мы рассмотрели в лучах заходящего солнца огненный шар. В ожидании сильной ударной волны мы приказали кораблю закрепиться на скальном грунте острова якорями на прочных тросах.

Ударная волна накатила на нас в виде шквала с горячим дождем. Наш корабль мог выдержать любой напор, якоря держали его надежно, но мы слышали, как гудят тросы, и сотрясается сама смертельно раненая Земля.

Когда ураган стих, я уснула и увидела сон про Шамплейн, родину Эллисон. Я шла по улицам ее детства, делала покупки там, где это любила делать она, разговаривала с ее матерью и отцом. Все казалось реальным, родным, но разворачивалось в бесцветном и бестелесном мире. Мать Эллисон приготовила на ужин тушеную курицу с фасолью, а я была Эллисон, обожавшей это блюдо, но еда, которую она передо мной поставила, была какой-то ненастоящей, имитацией, не имевшей вкуса.

Так было потому, что это были не подлинные воспоминания, а всего лишь записи в дневниках умершей. Я много узнала о себе и о мире, в котором жила, воображая себя Эллисон, но на самом деле никогда не переставала быть Трэей. Оскар прав: Эллисон была всего лишь средством спасения Трэи от тирании Вокса. И теперь вот оказалась у разбитого корыта.

Я встала с койки и перешла в кабину к Турку. Он по-прежнему бодрствовал, бдительно неся свою бесцельную вахту. Ветер снаружи понемногу утрачивал свою свирепость. Судя по датчикам, дождь, хлеставший по фюзеляжу, был горячим, как пар.

Я рассказала Турку свой сон и призналась, что у меня нет больше сил выдавать себя за Эллисон. Сказала ему, что не знаю имени, которым мне стоило бы называться. Меня ожидает смерть на пустой планете, и никто уже не узнает, кто я и кем была.

— Я знаю, кто ты, — возразил он.

Мы сели вместе на скамью перед переборкой, служившей нам виртуальным окном в мир. Он обнял меня и не выпускал, пока мне не полегчало.

И тогда он рассказал мне, что произошло в Вокс-Коре перед нашим бегством. Передал свой разговор с Оскаром и через Оскара с «Корифеем». Оказывается, он выдал им правду о себе.

— Какую правду?

Я думала, что знаю ее. Думала, он имеет в виду ту правду, которой избегал с тех пор, как мы подобрали его в пустыне Экватории, — страшную и очевидную правду о самом себе.

Но он рассказал мне другую историю — о том, как в юности убил человека, на тогда еще живой Земле. Он говорил с трудом, с суровой сдержанностью, отвернувшись и стиснув кулаки. Я внимательно выслушала его, позволив выговориться.

Возможно, ему не хотелось, чтобы я стала что-то говорить в ответ на его признание. Возможно, мое молчание помогло бы ему лучше. Но мы остались теперь без будущего, и я не хотела умирать, утаив важную правду.

Дав ему успокоиться, я спросила:

— Хочешь, я отвечу на твой рассказ своим?

— Почему нет?

— Это рассказ об Эллисон. Дело происходило тогда же, на той же Земле. Но этим сходство с твоей историей исчерпывается. Просто у меня давно нечиста совесть.

Он кивнул и приготовился слушать.

— Отец Эллисон в молодости служил в армии, — начала я, — в далеких краях, еще до Спина. Когда родилась Эллисон, ему было сорок лет, а когда ей исполнилось десять, он уже разменял шестой десяток. На день рождения он подарил ей картину в простой деревянной раме. Развернув подарок, она испытала разочарование: с чего он взял, что ее порадует любительская работа маслом — портрет женщины с младенцем? Он застенчиво признался, что сам его написал несколько лет назад, работая в своем кабинете по ночам. Женщина на картине — это мать Эллисон, а ребенок — она сама. Эллисон удивилась: отец не проявлял художественных талантов и зарабатывал на жизнь, держа обувной магазин; о литературе или живописи он вообще никогда не заговаривал. Он объяснил, что рождение дочери — лучшее событие в его жизни, вот ему и захотелось его увековечить, зафиксировать это чувство, и он написал картину как напоминание о счастье, которое испытал. Теперь он решил передать ее Эллисон. Дочь поняла, что это хороший подарок, может, даже самый лучший из всех, какие ей дарили.

Через восемь лет у него обнаружили рак легких, что неудивительно: он с двенадцатилетнего возраста выкуривал по пачке сигарет в день. Несколько месяцев он пытался делать вид, что ничего не произошло, но слабел день ото дня и в конце концов перестал вставать с постели. Когда матери Эллисон стало слишком трудно за ним ухаживать — он уже не мог самостоятельно есть и ходить в туалет, — пришлось положить его в больницу, и Эллисон поняла, что домой отец уже не вернется. Ему был предоставлен так называемый паллиативный уход. Иными словами, врачи помогали ему умереть. Ему давали болеутоляющие, с каждым днем все большие дозы, но голова у него оставалась светлой до последней недели. Только он много плакал — врачи называли это «эмоциональной неустойчивостью». Однажды он попросил навещавшую его Эллисон принести в палату ту картину, чтобы он мог, глядя на нее, воскресить старые воспоминания.