Казачество в Великой Смуте От Гришки Отрепьева до Михаила Романова - Широкорад Александр Борисович. Страница 7

Но вернемся к казачьей Фемиде. «Убийцу живого кладут в один гроб вместе с убитым и зарывают в землю; освобождается от такой казни разве весьма уважаемый казак, — его всенародно избавляют от смерти и наказывают большим штрафом. За воровство привязывают к столбу, на площади, где держат до тех пор, пока укравший не заплатить всего украденного; непременно трое суток продержат его на столбе даже и в том случае, если он скоро заплатить за все украденное, а попадавшегося несколько раз в воровстве или вешают, или убивают до смерти. Наказание привязывания к столбу увеличивается потому, что всякий проходящий имеет право не только бранить, но и бить привязанного, сколько кому вздумается. Иногда при этом выходит такая история. Несколько пьяниц, проходя мимо столба, пристанут к привязанному и станут угощать его горилкою; когда же тот не захочет пить, они приговаривают: „Пый, скурвый сыну, злодею! Як не будешь пыть, будем скурвого сына быть“. Как скоро тот напьется, пьяницы скажут ему: „Дай же мы, брате, трохи тебе побьем“, и хотя тот просит у них милости, пьяницы, не обращая внимания на его просьбу и мольбу, говорят: „А за щож, скурвый сыну, мы тебя поили? Як тебе треба поить, то треба и быть“, и часто случается, что привязанный к столбу умирает чрез сутки. — Участвующий в воровстве и скрывающий украденное подвергаются одинаковой участи с вором. Не желающего уплачивать взятого в долг — взаймы — приковывали к пушке и держали до тех пор, пока не выплатит займа. — За самую тягчайшую вину считается мужеложство и скотоложство; впадшего в какое-нибудь из этих преступлений привязывают к столбу и убивают до смерти, а имущество и богатство его берут на войско» [22].

Что же касается донцов, то они, как и запорожцы, за особые грехи любили сажать людей на кол, но чаще всего действовали упрощенно: запихивали в куль — и в воду.

За воровство рыболовных снастей в прорубях на Дону вора раздевали догола. Затем его обливали водой и отпускали. Добежит до ближайшего жилья — повезло, не добежит — такова божья воля.

Как видим, и по вооружению, и по нравам ветви вольных казаков были достаточно близки, хотя имелось и много различий в силу специфики их места обитания и окружения.

Основным способом производства вольного казачества была война. Захваченные за один поход деньги, драгоценности, скот и другие товары, а также работорговля и выкупы за знатных пленников в несколько раз превышали по стоимости то, что могли им дать двадцать лет хлебопашества в Великой или Малой России. Кроме того, если казачий поход соответствовал текущим интересам Московского государства или Речи Посполитой, то те выплачивали запорожским или донским казакам жалованье деньгами, порохом, свинцом и хлебом.

Забегая вперед, скажу, что «литвин Свирский», приехавший на Дон из Самбора поднимать казаков против царя Бориса именем Лжедмитрия I, прибыл не с пустыми руками. А вот сколько «подъемных» выделили донцам ясновельможные паны Мнишек и Ко, мы, к сожалению, никогда не узнаем.

Обычно казаки совершали походы по всей акватории Черного моря, несколько реже ходили на Каспий, ну а на Волге-матушке разбои не переводились со времен походов руссов (норманно-славян) в VIII–IX веках.

Казаки в начале XVII века не занимались хлебопашеством ни на Дону, ни в запорожских плавнях, и тем более на Волге. Поэтому казаки крайне зависели от хлебного жалованья, которое им поставляли польские короли и русские цари. Ну а недостающая часть хлеба поступала от купцов.

Важной статьей экспорта казаков была соль. Кстати, с XV по XVIII век постоянно происходили стычки донцов и запорожцев из-за соляных озер в Северном Причерноморье.

Великолепные рыбные и охотничьи места на Дону и Днепре предоставила казакам матушка-природа. В XVII веке, по словам Боплана [23], в реках и озерах Запорожского края (Пселское и Воскальское, Омельники, Самоткань, Домоткань, Орель, Самарь и др.) водилось множество рыбы и раков. Так, в Орели в одну тоню [24] рыбаки вытаскивали по две тысячи рыб, каждая размером не меньше фута. В Самоткани и смежных с ней озерах водилось такое количество рыбы, что она «от собственного множества умирала, портила воду и заражала воздух; в Домоткани водилось множество раков, иногда до 9 дюймов длиною, и особая, превкусная рыба чилики; Самара изобиловала рыбой, медом, воском, дичиной и строевым лесом и за свое богатство прозвана казаками святою рекою; окрестности Самары запорожские казаки называли обетованною Палестиной, раем божьим на земле, а всю землю около реки — землей „дуже гарною, кветнучею и изобилующею“, самый город Самарь — „истинно новым и богатым Иерусалимом“» [25].

116-летний старик Иван Росольда рассказывал в середине XIX века: «Пойдешь косить, косою травы не отвернешь, погонишь пасть лошадей, за травой и не увидишь их; загонишь волов в траву, — только рога мреют. Выпадет-ли снег, настанет-ли зима, никакой нужды нет: хоть какой будет снег, а травы надолго не закроет. Пустишь себе коней, коров, овец, то они так пустопаш и пасутся, только около отар и ходили чабанцы; а как загонишь и увидишь; зато уже тогда около них работы — тирсу выбирать, которая поналезет им в волну!.. А что уж меж той травой да разных ягод, то и говорить нечего: вот это бывало как выйдешь в степь, да как разгонишь траву, то так и бери руками клубнику. Этой поганги, что теперь поразвилась, овражков да гусеницы, тогда и слышно не было. Вот какие травы были! А пчелы той? А меду? Мед и в пасеках, мед и в зимовниках, мед и в бурлюгах — так и стоит в липовых кадках: сколько хочешь, столько и бери, — больше всего от диких пчел: дикая пчела везде сидит, и на камышах, и на вербах: где буркун — в буркуне, где трава — в траве; за ней и прохода не было: вырубывают, бывало, дупла, где она сидит. А леса того? Бузины, сведины, вербы, дуба, груш — множество. Груш, как понападает с веток, так хоть бери грабли да горни в валки: так и лежат на солнце, пока не попекутся…

А что уже птицы было, так Боже великий! Уток, лебедей, дрохв, хохотвы, диких гусей, диких голубей, лелек, журавлей, тетерок, куропаток — так хо-хо-хо! Да все плодющие такие!

Одна куропатка выводила штук двадцать пять птенцов в месяц, а журавли, как понаведут детей, то только ходят да крюкают. Стрепетов сельцами ловили, дрохв волоками таскали, а тетеревей, когда настанет гололедица, дрюками били…

Теперь нет и того множества рыбы, что была когда-то. Вот эта рыба, что теперь ловят, так и за рыбу тогда не считалась. Тогда все чичуги, пистрюги, коропы да осетры за все отвечали; в одну тоню ее столько вытаскивали, что на весь курень хватало» [26].

Глава 3. Заводчики Смуты

Переходя непосредственно к событиям Смутного времени, я повторю, что уже сказал об истории казачества, — мы знаем о Смуте слишком много и слишком мало. Советская мифология громоздилась на мифах XIX века, а сейчас «в муках» рождается новая мифология. Согласно последней версии, Смута в Московском государстве произошла из-за «смуты в умах» людей. Польско-литовское вторжение отходит на второй план, подвиг Кузьмы Минина и князя Пожарского — тоже. А вот, мол, собрались русские люди в конце 1612 г. на Собор, примирились между собой, и оная Смута сама собой рассосалась.

Нет нужды объяснять, для каких политических целей и для каких политических партий создается эта «наивная» версия, даже не соответствующая временным рамкам Смутного времени. Ведь Смута началась в октябре 1604 г. вторжением польских войск Лжедмитрия I, а закончилась не в конце 1612 г., а в декабре 1618 г. подписанием Деулинского перемирия с поляками. Да и масштаб боевых действий в последние шесть лет Смуты, то есть в 1613–1618 гг., и районы, ими затронутые, были куда больше, чем в первые шесть лет Смуты (1604–1609 гг.).