Юрьев день (СИ) - Величко Андрей Феликсович. Страница 2

— Порядок — ноль, — усмехнулся Шахерезад, — то есть вы там будете единственным в своем роде. Да, я не бог, но подобный мне в мире может быть только один. Просто потому, что самим фактом своего существования он блокирует инициацию всех других, имеющих потенциальные способности. Впрочем, их очень мало, на всю Землю хорошо если наберется десятка два. Вот когда я этот мир покину, может, мое место кто–нибудь и займет, хоть и не сразу, потому как одних способностей мало, им нужна аппаратная поддержка, а ее просто так не обеспечишь. Но вас он даже в случае инициации не сможет побеспокоить никак, ибо отправлять информпакеты можно только в прошлое и будущее своего мира. Там же, где вы займете чье–то место, сразу образуется новый, параллельно–различный. Вы удовлетворены? Тогда назовите своего кандидата, пожалуйста.

Смолянинов сделал глубокий вдох, помолчал и решительно сказал:

— Александр Александрович Романов, умерший в раннем детстве. Второй сын цесаревича Александра Александровича, будущего императора Александра Третьего.

На тела двух пожилых мужчин, привалившихся к друг другу на скамейке в сквере посередине Нахимовского проспекта, обратили внимание только ближе к полудню. Приехавшая скорая зафиксировала смерть — у одного от обширного инфаркта, а у второго от острой сердечной недостаточности. И никто не обратил внимания на валяющийся под лавкой кусок обгорелой пластмассы. Это было все, что осталось после самоликвидации от небольшого прибора, с которым перед смертью оперировал тот, кого собеседник назвал Шахерезадом.

Глава 1

Похоже, меня и в этот раз успели откачать… примерно так я подумал, когда ко мне вернулось сознание. Интересно, с операцией это произошло или без таковой? Похоже, что без, потому как никаких последствий наркоза вроде не ощущается, да и ни сердце, ни вообще в груди ничего не болит. Даже как–то странно, честное слово. Правда, побаливает голова, но вполне терпимо — будь я у себя дома, даже не полез бы за пенталгином. Так, ладно, но где я вообще–то нахожусь?

Попытка открыть глаза удалась, но не принесла почти никаких результатов. Во–первых, видел я почему–то очень смазано и расплывчато, а во–вторых, вокруг было довольно темно. Примерно как в больнице ночью, когда горит только слабое дежурное освещение. Хорошо, пусть сейчас ночь, но с глазами–то у меня что? Вот уж на что до сих пор не было особых поводов жаловаться, так это на них. Несколько раз моргнул — и картина стала гораздо резче. Оказывается, мне мешали смотреть слезы? С чего бы я тут не приходя в сознание рыдал как крокодил, совершенно непонятно. Но это не столь интересно, как то, что меня окружает. Сейчас ясно видно, что я лежу на очень большой кровати, весь обмотанный тряпками, а рядом стена. Разглядеть больше мешала полутьма, причем какая–то желтоватая и слегка мерцающая. Кажется, именно такой свет давала плохо отрегулированная керосиновая лампа, вспомнил далекое деревенское детство я. Хорошо, но зачем меня так всего замотали? Жарко же!

Я попытался позвать сестру или врача, но, к моему изумлению, получилось только какое–то еле слышное невнятное мяуканье. Однако удалось высвободить левую руку… и только тут я начал понимать, что со мной случилось. Рука была не моя! Пухленькая такая, со складочками — в общем, совершенно детская. И слушалась она меня не очень — пальцы сжимались и разжимались только вместе, а по отдельности никак. Так что же, этот хренов Ша… блин… херезад — он действительно ухитрился отправить мое сознание в чье–то детское тело?

От полноты чувств я позволил себе произнести краткую нецензурную тираду… точнее, попытался. Получилось же что–то вроде жалобного «бя–я–я…». Однако оно было услышано, и где–то рядом оглушительно завопили.

— Господи, живой ангелочек–то! Жи–и–вой!!!

Зато сейчас, кажется, оглохнет, мысленно продолжил я. Невидимая же тетка не унималась:

— Доктора, доктора скорее верните! И их высочеств! И вовсе он ничего не помер, живехонек ненаглядный наш!

Ага, прикинул я. Вопль про высочеств явно намекает, что меня, в смысле информационный пакет с моим сознанием, закинули куда и было заказано, то есть в тело второго сына цесаревича Александра. Причем, похоже, сразу после остановки его сердечка, которое в результате тут же запустилось по новой, потому как иначе эта голосистая тетка не стала бы впадать в такой экстаз только оттого, что я жив. Вот именно — жив! И это будет продолжаться не до ближайшего инфаркта, как я считал еще час назад, а несколько десятилетий! Уже одно это искупало все неудобства, связанные с переселением сознания в тело десятимесячного ребенка. Который вообще–то практически умер от менингита, но Шахерезад обещал мне почти стопроцентный иммунитет к той болезни, что свела в могилу реципиента. Жалко, я не знаю, какой именно менингит был у маленького Александра, то есть уже меня — туберкулезный или еще какой–нибудь. Потому как получить иммунитет против туберкулеза было бы очень кстати, в высшем свете им болели многие. Эх, мне бы хоть полдня на подготовку! А то ведь все пришлось решать в течение буквально пяти минут, да еще и не веря в реальность предложенного.

Помнится, раздумья над ответом неожиданному утреннему собеседнику заняли совсем немного времени. Ведь требовался безвременно умерший ребенок из семьи с достаточно высоким положением в обществе, причем это событие должно укладываться в обозначенные временные рамки. Навскидку я смог припомнить всего двоих, да и то первый почти сразу отсеялся. Это был сын императора Александра Второго, Николай, умерший молодым в Ницце. Так ведь молодым же, а не младенцем! То есть он уже владел несколькими иностранными языками, имел вполне сформировавшийся почерк, массу знакомых, знающих его очень неплохо — и даже невесту, в конце–то концов! А я даже не представляю себе правил дореформенной орфографии, и единственный выход — симулировать полную амнезию. Нет, это не подходит, но я вовремя вспомнил, что был и еще один кандидат в реципиенты, подходящий по всем статьям. Да заодно еще и тезка, так что не придется привыкать к новому имени. Фамилия, правда, другая и до моей по звучности немного не дотягивает, но ничего, и такая сойдет. Вот, значит, этого мальца и назвал, а теперь, как выяснилось, мне тут предстоит жить.

Тем временем в комнате, где я лежал, стало довольно многолюдно. И заметно светлее — вошедшие, похоже, принесли еще несколько ламп. Или свечей, я не видел. Меня наконец–то распутали из тряпок, и сильно пахнущий каким–то одеколоном мужчина начал меня мять, переворачивать и прослушивать при помощи маленькой трубочки с раструбом — кажется, это был стетоскоп. Наконец он отлип от меня, выпрямился и довольно растерянно заявил:

— Ваше высочество, это просто какое–то чудо. Разумеется, до полного выздоровления пациенту еще далеко, этот процесс может затянуться на месяц или более, но кризис совершенно явно миновал.

— Чудо, говоришь? — уточнил чей–то внушительный бас. — А почему бы и нет, во здравие ведь молились очень усердно. И не только мы, грешные, но и святой жизни люди. Доктор, делайте все необходимое для скорейшего выздоровления маленького Саши. Господа, пойдем — мы, кажется, здесь мешаем.

Потом этот человек сказал еще что–то, но уже, насколько я смог понять, по–французски. Ему на том же языке ответила женщина, причем явно не та, что недавно тут орала. Кажется, это были мои родители. Впрочем, почти все довольно быстро ушли, оставив в комнате врача и тетку, которую я решил считать нянькой. А мне просто неудержимо захотелось спать. Последняя мысль была — если я вдруг проснусь на той скамейке посреди Нахимовского проспекта, вот это будет облом! Прямо хоть сразу идти топиться, так ведь ближайший пруд довольно далеко, аж за Черемушкинским рынком.

Однако проснулся я в том же теле, в коем засыпал, и в той же комнате. Уже светало. Я попытался повернуться, и мне это довольно быстро удалось — тело слушалось заметно лучше, чем сразу после переноса. Теперь я смог рассмотреть не только стену, рядом с которой находилась моя кровать, но и большую часть комнаты. Так, доктор, похоже, умаялся и дремлет в кресле. Няньки, или кто там эта голосистая, вообще не видно. Что ж, пока обстановка спокойная, можно немного поразмышлять на тему, как жить дальше.