Нарымские этюды - Волокитин Николай. Страница 2

Заинтересованный, я спустился к воде. За удочками и в самом деле сидел мальчишка лет двенадцати, от силы тринадцати.

— Здравствуй, — поздоровался я.

— Здравствуйте, — ответил он, обернувшись. На меня смотрели большие, внимательные, небесного цвета глаза. Очень спокойно, без удивления, лишь с едва уловимым любопытством. — С катера, да?

— С катера. А ты все рыбачишь?

— Рыбачу, — мальчишка искоса кинул взор на дремлющие поплавки и снова все внимание на меня: дескать, ну, а что дальше?

Я почувствовал себя как-то неловко, будто ненароком вошел в чужую квартиру, и теперь не знал, что мне делать. Почему-то я всегда стесняюсь детей, их внимательных, чистых и мудрых глаз. Кажется, они пронизывают насквозь, чего-то ждут от тебя: взрослого, значительного, серьезного, а оно не выходит. И потому в душе наступает смятение…

— Можно с тобой порыбачить? — спросил я вдруг, чтобы как-то сгладить свою неловкость. У нас на катере была удочка, которую мы прихватили в Томске и которую, откровенно сказать, ни разу еще не разматывали.

Мальчишка лишь пожал плечами, как бы говоря: рыбачь, мне-то что, вольному воля, а дорога, то есть река — общая.

Я повернулся и побежал по откосу оврага наверх, в сторону катера.

Или моя фабричная удочка — бамбуковое удилище с леской, тонкой и прозрачной, — оказалась удачливей мальчишкиных самоделок, или прихваченные с катера черви, порядком уже приморенные, были вкуснее, только клевало у меня гораздо бойчей, чем у маленького напарника. В течение нескольких минут я вытащил трех плотвичек, или по-нарымски чебаков, одного ельчика и двух окуней. Рыба была мне не нужна, и я кидал ее в мальчишкин вместительный котелок, чему мальчишка нимало не удивлялся. Только однажды, когда я снял с крючка уж слишком мелкого чебака и хотел поместить в котелок, мальчишка молча взял у меня из рук рыбку и опустил в речку.

Вскоре общими усилиями мы нарыбачили почти полпосудины.

Ничто так быстро не сближает людей, как общее дело, и вскоре мы чувствовали друг друга своими людьми, хотя в течение получаса и не проронили ни слова, сосредоточив свое внимание на поплавках.

Когда солнце поднялось выше и клевать стало хуже, я сказал, вынимая из кармана сигареты:

— Ну вот, можно и перекурить. И познакомиться по-людски. Меня зовут Николай Иванович или дядя Коля. А тебя как?

— Меня Гриша, — ответил мальчишка.

— Слушай, Гриша, а здесь что, где-то есть село?

— Ну! — шмыгнул он носом. — Село отсюда аж в тридцати километрах.

— И ты оттуда пришел?

— Зачем оттуда? Я здесь все лето живу. Вон там, — махнул он рукой куда-то вдоль берега. — За топольником. У нас тут летний лагерь совхозный.

— Пионерский, что ли?

— Совхозный! — Гришины губы тронула едва заметная усмешка. — Летний лагерь крупного рогатого скота. Мы здесь коров пасем. С дядей Федей, дядей Степой и Емельяном Степановичем.

Я осекся. Только теперь я заметил, что Гриша одет не ахти как богато. Огромный потертый брезентовый плащ явно с чужого плеча, хлопчатобумажные брюки, резиновые сапоги, размера на четыре больше, чем нужно… Почему-то вдруг нахлынуло прошлое. Вспомнилось послевоенное безотцовское детство, когда с четырнадцати лет мне пришлось идти работать на лесопильный завод, а по выходным — в тайгу за ягодой, за орехами, чтобы потом продать на базаре и как-то подсобить матери, у которой нас было трое. Может, и у этого мальчика такое.

— Гриша, — спросил я, — а у тебя отец есть?

— Есть.

— А где он работает?

— Управляющим отделения, — не без гордости ответил мальчишка.

— А мама?

— Мама — бухгалтером.

Я не понимал ничего.

— Кто же тебя в пастухи направил? За какие провинности?

— А меня никто не отправлял. Я сам.

— Как — сам?

— Да так. Поговорил с папкой. — Лицо у Гриши стало значительным. — И — вот сюда.

— На все лето?

— Конечно.

— И тебя не тянет домой, в село?

— А чего — там в селе-то? Зимой — дело другое, школа. А летом скука одна.

Гриша замолчал, долго задумчиво смотрел на поплавки, на реку, потом спросил:

— А у вас часы есть? Сколько времени?

— Половина восьмого.

— Ого! — Гриша заторопился, стал торопливо сматывать удочки. — Совсем я запозднился. Заждались, наверно, меня напарники (он и сказал солидно, по-взрослому: напарники). Уху варить надо. Коров гнать в Лебяжью забоку, — и, попрощавшись, стал торопливо подниматься по откосу на яр.

Шабалок

Сколько помнят старики, тот ручей всегда проклинали.

Пробегал он как раз через тропку и постоянно подшучивал над людьми. То вроде высохнет, хоть в тапочках проходи, то наполнится весь до краев тяжелой студеной водой, впору сапоги с отворотами обувать.

И так чуть не каждый день, а то и на день по нескольку раз. Подземные ключи, что ли, с ним соединялись?

Люди проклинали этот ручей, но почему-то не трогали. Может, потому, что думали — связан он с темными силами, а может, потому, что находился он далеко за деревней и пользовались тропкой один-единственный месяц в году, в сенокос, когда не до переправ хороших, не до удобств.

Но вот, рассказывают, купил корову степенный, хозяйственный старик Шабалок и, прежде чем отправиться на покос, долго ходил по лугам, присматривался, приглядывался. Потом попросил у богатого соседа лошадь, нагрузил в телегу осиннику и поехал к ручью. И только после того, как наладил добрый мостик, вернулся в деревню и стал отбивать литовку.

С той поры, говорят, и пошло.

— Ты где косить собираешься?

— Да где же, за Шабалком…

— Ты по какой дороге за сеном поедешь?

— По Шабалку…

Сперва с чьей-то легкой руки Шабалком назвали Шабалков мост, потом ручей, потом всю тропу, потом луг, что начинается за ручьем, а сейчас уже все заречье с озерами, пожнями, перелесками и ягодниками так называют.

— Ты это куда рыбачить собрался?

— К Шабалку.

— Где это, девоньки, ягоды столь насобирали?

— Да где же, у Шабалка…

Давно уже нету в помине никакого осинового мостика, и ручей-то, говорят, еще в тридцатые годы начисто высох, и стариковы кости давным-давно с землей перемешались, а вот память о добром человеке живет.

Дело

Зной — дышать нечем. Я сижу на берегу речки Галки, смотрю в небо. Там ни облачка, ни тучки, ни пятнышка. Чистота. Небо кажется белесым, будто вылиняло на солнце.

«Еще раз искупаться, что ли?» — думаю я и тут чувствую — по телу неприятный зуд. Рывком приподнимаюсь на локтях и вижу: поперек живота проворно бежит рыжий лесной муравей, Я подставляю под него ладошку и отбрасываю непрошеного гостя в сторону, за одеяло, на котором лежу. Проходит минута и снова по телу щекотка. Что за напасть?

Осторожно хватаю муравья и снова выдворяю вон. Но теперь уже не ложусь. Наблюдаю.

Муравей копошится какое-то время в траве, потом взбирается на одеяло и снова мчится в прежнем направлении.

Не дав муравью добежать до края одеяла, я опять беру его и опять водворяю на прежнее место. И он опять, как ни в чем не бывало, направляется в тот же путь.

Так повторяется несколько раз.

Усталый и удивленный, я опускаю руки. Догадываюсь: видимо, муравей получил какое-то важное задание, торопится, и ему плевать на все препятствия.

Он делает дело.

Дары Васюганья

Всю ночь мне снился большой белый гриб…

Полмесяца назад, в воскресенье, я весь день с Анатолием Золотухиным пробродил по Тимирязевскому бору под Томском, нарезав полутораведерную корзину грибов: желтых, холодных и ломких, как пряник, сырых груздей, упругих лисичек, скользких и ароматных пуговичек-маслят, крепких узорчатых рыжиков, зеленовато-бурых моховичков.