В Париже дорого умирать - Дейтон Лен. Страница 46

— Вам жаль людей, которые посещали мою клинику. Это потому, что на самом деле вы жалеете себя. Но эти люди не заслуживают вашего сочувствия. Рационализм — их гибель. Рационализм — это аспирин для умственного здоровья, и, как с настоящим аспирином, передозировка может стать фатальной.

Они порабощают себя, погружаясь все глубже и глубже в болото всяких табу. Но при этом каждая стадия погружения описывается как величайшая свобода. — Датт мрачно рассмеялся. — Вседозволенность — это рабство. Но такова всегда была история. Ваша пресыщенная, перекормленная часть света сравнима с древними городами-государствами Ближнего Востока. За стенами орды кочевников поджидают случая наброситься на богатых, декадентствующих горожан. И кочевники, в свой черед, захватят города, потом осядут в них, постепенно станут мягкотелыми, и другие свирепые глаза будут пристально следить за ними из голой каменной пустыни, дожидаясь своего часа. Так жестокие, сильные амбициозные, идеалистичные народы Китая следят за перезревшими Европой и Соединенными Штатами. Они принюхиваются, и до них доносится запах переполненных мусорных баков, праздных рук и извращенных умов, ищущих необычных и извращенных удовольствий, они чуют запах насилия, порожденного не голодом, а скукой, запах продажной власти и едкой плоти фашизма. Они принюхиваются, мой друг. К вам!

Я ничего не сказал, а просто ждал. Датт, потягивая кофе с бренди, поднял на меня взгляд.

— Снимите куртку.

— Я не остаюсь.

— Не остаетесь? — фыркнул Датт. — И куда же вы пойдете?

— Обратно к Луазо. И вы пойдете со мной.

— Силу примените? — Он насмешливо поднял руки, изобразив капитуляцию.

Я покачал головой:

— Вы сами знаете, что должны вернуться. Или хотите оставить все ваши досье на причале, меньше чем в четырех милях отсюда?

— А вы мне их отдадите?

— Ничего не могу обещать, — сказал я, — но знаю, что вам надо вернуться. Альтернативы нет.

Я налил себе еще кофе и жестом предложил ему.

— Да, — рассеянно проговорил Датт. — Налейте.

— Вы не из тех людей, кто может оставить позади часть себя. Я вас знаю, месье Датт. Вы бы еще пережили, если бы ваши документы уплыли в Китай, а вы попали в руки Луазо, но никак не наоборот.

— Ждете от меня, что я сам сдамся Луазо?

— Я знаю, что сдадитесь. Или будете сожалеть всю оставшуюся жизнь. Будете вспоминать свою работу и свои записи — и миллион раз пожалеете. Конечно, вам следует вернуться со мной. Луазо ведь человек, а человеческая деятельность — ваша специальность. У вас есть высокопоставленные друзья, и вас будет сложно обвинить в нарушении закона…

— Во Франции это довольно слабая защита.

— Остенде находится в Бельгии. Бельгия не признает Пекин. Луазо орудует здесь с молчаливого согласия властей. И его вам будет легко вовлечь в дискуссию. Луазо не нужен политический скандал, связанный с попыткой насильственного вывоза человека из страны…

— А вы скользкий тип. Очень скользкий, — заметил Датт. — И все равно риск слишком велик.

— Ну, как хотите. — Я допил кофе и отвернулся.

— Я буду дураком, если вернусь за документами. А здесь Луазо до меня не дотянуться. — Он встал, подошел к барометру и сказал: — Растет.

Я промолчал.

— Это моя идея — создать центр на судне пиратского радио. Нам тут не грозит никакая проверка, и мы не подпадаем под юрисдикцию ни одной страны мира. Фактически на борту этого судна мы нация в себе, как любая другая пиратская радиостанция.

— Это так, здесь вы в безопасности, — согласился я и встал. — Мне не следовало всего этого говорить. Это вообще не мое дело. Моя работа закончена.

Я застегнул куртку, мысленно возблагодарив того фламандца за теплый свитер.

— Вы меня презираете? — В голосе Датта прозвучала злая нотка.

Я шагнул к нему и взял его руку в свою.

— Нет, — сочувственно проговорил я. — Ваши суждения так же верны, как и мои. Более того, только вы можете оценить свою работу и свою свободу.

Я крепко пожал ему руку стандартным ободряющим жестом.

— Моя работа имеет огромную ценность, — сказал он. — Можно сказать, это прорыв. Кажется, некоторые мои исследования имеют…

Теперь он очень хотел убедить меня в важности его работы.

Но я мягко выпустил его руку, кивнул, улыбнулся и развернулся к выходу.

— Мне пора. Квана я сюда доставил, моя задача выполнена. Может быть, один из ваших матросов доставит меня в Остенде?

Датт кивнул. Я направился к выходу. Мне до смерти надоела эта игра, и я пытался понять, действительно ли мне так уж хочется взять этого больного старика и сдать его на милость французских властей. Говорят, решимость мужчины читается по развороту его плеч. Возможно, Датт увидел мое безразличие.

— Погодите, — окликнул он меня. — Я вас провожу.

— Хорошо, — сказал я. — Это даст вам время подумать.

Датт лихорадочно оглядел каюту. Облизнул губы и пригладил волосы ладонью. Перелистал какие-то бумаги, сунул парочку в карман и собрал кое-какие вещи.

Датт взял с собой довольно странный набор: пресс-папье с гравировкой, полбутылки бренди, дешевый блокнот и, наконец, старую чернильную ручку, которую осмотрел, протер и тщательно закрыл, прежде чем сунуть в карман жилета.

— Я сам вас отвезу, — сказал он. — Как думаете, Луазо позволит мне хотя бы пролистать мои досье?

— Я не могу решать за Луазо, — сказал я. — Но знаю, что он месяцами пытался выбить разрешение на рейд в ваш дом на авеню Фош. Он направлял рапорт за рапортом, излишне горячо доказывая, что вы представляете угрозу безопасности Франции. Знаете, какой ответ он получил? Что вы — «Икс», [8] что вы старой крови. Что вы — политехник из правящего класса, элита Франции. Что вы на ты с его министром и половину кабинета министров зовете «товарищ». Что вы привилегированная особа, неприкасаемая и недоступная для него и его людей. Но он настаивал и в конечном счете показал им, кто вы такой на самом деле, месье Датт. А теперь он, возможно, хочет, чтобы они заплатили по счетам. Я бы сказал, Луазо может воспользоваться случаем подлить немного яда в их кровеносную систему. Захотеть устроить им нечто весьма запоминающееся, чтобы они не забывали этого, когда в следующий раз решат устроить ему обструкцию и прочитать нотацию или в сотый раз переспросить, не ошибается ли он. Разрешит ли он вам заглянуть в ваши досье? — Я улыбнулся. — Да он скорее всего будет на этом настаивать!

Датт кивнул, взял трубку старого телефона и быстро заговорил на каком-то китайском диалекте. Я обратил внимание на его широкие белые пальцы, похожие на корни какого-то растения, никогда не видевшие солнца.

— Вы, несомненно, правы, — сказал он. — Я должен быть там, где мои труды. Мне вообще не следовало с ними расставаться.

Он рассеянно побродил по каюте, потом взял доску от «Монополии».

— Вы должны пообещать мне одну вещь. — Он положил игру обратно. — Моя девочка. Вы проследите, чтобы с ней все было хорошо?

— С ней все будет хорошо.

— Вы об этом позаботитесь? Я скверно с ней обошелся.

— Да.

— Я ведь ей угрожал, знаете. Угрожал досье на нее и тем фильмом. В общем-то в этом не было особой необходимости, но меня больше заботила моя работа. Это ведь не преступление — переживать за свою работу, да?

— Смотря какая работа.

— Смею заметить, я давал ей деньги. И машину ей тоже я подарил, — сказал Датт.

— Легко расставаться с тем, что тебе не нужно, — ответил я. — И богачи, когда дают кому-то деньги, должны быть твердо уверены, что они не пытаются таким образом что-то купить.

— Я скверно с ней обошелся. — Датт кивнул сам себе. — А еще мальчик, мой внук.

Я быстро спустился по железным ступенькам. Надо было убраться с судна прежде, чем Кван заметит, что происходит. Хотя я сомневался, что Кван попытался бы нас остановить. Если Датта не будет, то единственным докладом в Пекин будет доклад Квана.

— Вы оказали мне услугу, — проговорил Датт, запуская двигатель катера.