Ветер рвет паутину - Герчик Михаил Наумович. Страница 32

Тишина… Ну откуда такая тишина? Может, я оглох, и все звуки — скрип парт, дыхание ребят, шорох книжных страниц — перестали для меня существовать? Что же это такое, а?

Венька наваливается на меня и коротким прямым ударом бьет Генку в лицо. Раз, еще раз. Бьет изо всех сил — у Генки под носом появляется кровь, тоненькие ручейки мгновенно смывают с его лица улыбку, а от двери я слышу испуганное восклицание:

— Веня, что ты делаешь?!

С грохотом, цепляясь за парты, ребята разбегаются по своим местам. Клавдия Ивановна бросается к Генке, закрывшему лицо руками, и взволнованно говорит:

— К врачу. Скорее.

Обняв Генку за плечи, Клавдия Ивановна уводит его в медпункт. На Веньку она даже не смотрит. И я не могу к нему обернуться. Потому что чувствую — вот-вот расплачусь от неожиданной горькой обиды.

Через несколько минут Клавдия Ивановна возвращается.

— Что случилось? — сухо спрашивает она у Веньки. — За что ты его ударил?

Венька молчит. И весь класс растерянно молчит. И я молчу, хотя понимаю, что надо все немедленно объяснить, иначе будет поздно. Но что, собственно, объяснять? Разве это объяснишь?

— Никогда не думала, что ты можешь так безобразно постудить, — гневно говорит Клавдия Ивановна. — Ну что ж, иди к директору. Расскажешь ему о своем поступке. А нам нужно заниматься.

Венька хлопает нартой и выходит. Клавдия Ивановна начинает урок. Я так ждал его, свой первый урок по географии, а сижу как потерянный и не слышу ни единого слова. Я думаю о Веньке. О чем он говорит с директором? Что ему будет? И о Генке думаю: за что он меня так?

На перемене Алеша выскакивает из класса. Все остальные еще не местах. Через несколько минут он возвращается и, тяжело дыша, говорит:

— Веньки нет в школе, ребята. Я иду к директору.

В дверях его останавливает Григорий Яковлевич.

— Что у вас тут стряслось? — строго спрашивает он.

Алеша облегченно вздыхает. Григорию Яковлевичу можно рассказать все. Он ведь знает Веньку с первого класса. И Генку тоже. Он поймет.

— Венька не виноват! — горячо произносит Алеша, и тут все, перебивая друг друга, начинают говорить. Григорий Яковлевич никого не останавливает, он слушает, вертя в руках пенсне, и у него темнеет лицо.

Я отвернулся к окну. Я знаю, что сейчас и Григорий Яковлевич и все ребята смотрят на меня. Лучше бы я не ходил сегодня в школу. Полгода не был, и сегодня не нужно было идти. И Венька сидел бы в классе, а не бродил сейчас один по улицам. А уроки я мог бы подготовить и дома.

Григорий Яковлевич останавливается возле моей парты, седой хохолок вздрагивает у него на макушке. Он кладет свою руку на мою и говорит:

— Не огорчайся, Саша.

И уходит.

Остальные четыре урока я сижу как на иголках, — поскорей бы они кончились! Ребята разбирают предложения, читают стихи, учителя: объясняют новый материал, я переписываю какое-то упражнение с доски, но меня ничто не трогает: сразу же после звонка на урок я уже жду звонка с урока. Я ушел бы, если б сам мог уйти, но ничего не поделаешь, нужно ждать конца занятий.

После уроков мы с Алешей отправляемся к Веньке. Домой он не приходил. Его нет ни в Доме пионеров, ни в спортивной школе. Его нет возле кинотеатра, на улицах и заснеженном парке. Мы совсем замерзли, разыскивая его, и наконец Алешка говорит:

— Айда по домам. Или ко мне, или к тебе он должен прийти.

Венька приходит ко мне под вечер, взъерошенный и растрепанный.

Устало, садится, молчит.

— Спасибо, — говорю я. — Ты поступил как настоящий друг.

Венька морщится, как от зубной боли: он терпеть не может громких слов.

А потом пришел Григорий Яковлевич. Увидев его, Венька насупился и отошел к окну.

— Садись! — сказал ему Григорий Яковлевич и принялся протирать пенсне платком. Протирал долго, до тех пор, пока Венька не сел. — Почему ты не зашел к директору или ко мне?

Венька насупился и принялся рассматривать какой-то сучок на полу.

— Почему ничего, не объяснил Клавдии Ивановне?

— А чего ей объяснять?! — взорвался Венька. — Я ее несколько раз просил, еще когда Сашка в больнице лежал, чтоб она зашла к нему. Мы ведь видели, что он сам географию не вытянет. А у нее один ответ — пусть работает больше, я занята. «Занята», — передразнил он Клавдию Ивановну. — Что же ей объяснять? Разве она поймет?

— Постой, постой, — остановил Веньку Григорий Яковлевич. — И ты считаешь, что Клавдия Ивановна неправа? Что она не ходила к Саше потому, что не любит его, что ли? И поэтому ты ей не рассказал, из-за чего подрался с Козловым?

Венька кивнул. Григорий Яковлевич посмотрел на него и улыбнулся:

— Ох и глупый же ты еще, брат ты мой. Хочешь обижайся, хочешь нет, а не ожидал я, что ты такой глупый. Неужели до сих пор не понял, что, прежде чем кого-нибудь осуждать, надо разобраться? А ведь Клавдия Ивановна потому и не ходила к Саше, что знала, как много у него работы по другим предметам. Знаешь, что она сказала? Что Саше алгебру нельзя запускать, языки. А по географии он в третьей четверти быстро подтянется — предмет все-таки сравнительно легкий. Как ты мог так подумать о ней, Веня?

Венька сидел бледный, на лице его можно было пересчитать все веснушки. И мне его так стало жалко, что я вам просто рассказать не могу. Вечно он из-за своего характера в какие-то неприятности попадает. Я уже хотел заступиться за него, но Венька вдруг вскочил с табуретки и встал напротив Григория Яковлевича, как нахохлившийся воробей.

— Все равно… Разве в одной географии дело? Почему вы пошли к Сашке, как только мы вам о нем рассказали? А ведь в тот день на перемене вы нам говорили, что идете на футбол, и даже показывали билет. Думаете, я не помню? Помню! Почему вы всегда находите время зайти к нему и домой, и в больницу, помочь решить задачу или просто так посидеть рядом? Почему вы каждый день расспрашивали нас, не узнали ли мы что-нибудь о нем, когда его увезли? Вы просили нас достать адрес и написать туда, где он живет, чтоб там, в школе, знали о нем. Да что Сашка! — Венька горько махнул рукой. — А мы? Когда Алешка в бараке жил и ему даже уроки негде было готовить, кто за них хлопотал, в райисполком ходил? Вы! Когда меня за побитое стекло хотели из пионеров исключить, хотя я совсем не виноват был, кто мне первым поверил? Директор? Клавдия Ивановна? Нет, вы. А уж стоит кому-нибудь уроки пропустить, кого в тот же вечер дома ждут? Вас! Мы ведь все знаем, вы не думайте. Так что же это получается? У вас времени на все хватает, а у Клавдии Ивановны и часа не нашлось?

Григорий Яковлевич отступил на шаг и с любопытством смотрел на Веньку. Седой хохолок шевелился у него на макушке, и на шнурке — тик-так — маятником болталось пенсне.

— Кончил? — наконец спросил он. — Садись.

Тяжело дыша, Венька сел на табурет. Григорий Яковлевич положил ему руку на плечо.

— Вы все знаете? — чуть заметно прищурился он, и какой-то туман на мгновение затянул его глаза. — Ничего вы не знаете, друг ты мой Веня. У меня ведь вся семья здесь, в Минске, погибла… — Он пожевал сухие губы и отвернулся. — Жена, два сына… Старший был как раз такой, как ты… Рыжий и бедовый. И его убили фашисты. Так что сейчас я совсем один, понимаешь? Кроме вас, у меня никого нет. Понимаешь? Сорок детей, и каждый мой…

Григорий Яковлевич замолчал и начал рассеянно протирать треснувшее пенсне: узкоплечий, в просторном, перепачканном мелом пиджаке и совсем седой. Наш учитель.

У Веньки нестерпимым огнем горели уши. Губы были упрямо сжаты. И только глаза, растерянные, беспокойные Венькины глаза говорили о том, как ему сейчас тяжело.

— Ладно, — сказал наконец Григорий Яковлевич. — Ты подумай над моими словами. И приходи завтра в школу. А перед Клавдией Ивановной извинись. Иначе я просто перестану тебя уважать.

И чуть заметно улыбнулся прищуренными выцветшими глазами. Венька поднял голову.

— Хорошо, перед Клавдией Ивановной извинюсь. Но перед Козловым — никогда. Даже если из школы выгонят.