Под маской араба - Клиппель Эрнст. Страница 15

Вскоре мы пробрались сквозь скалистые нагромождения и вновь очутились среди волнистых холмов. Незадолго до захода солнца на нашем пути попался лагерь бедуинов-Анесах, которые производили весьма тягостное впечатление. Медленно пробирались мы меж лохматыми палатками. Возле одной палатки бедуины доили возвратившихся с пастбища овец, около следующей женщины приготовляли масло. У большинства палаток рядом с овцами стоял осел. Верблюдов было мало. На полотняных крышах были разложены для просушки трава и куски овечьего сыра. Я остановился и заглянул в шатер. Хозяин сейчас же стал приглашать меня войти, а жена принесла прямоугольную деревянную миску с овечьим молоком и протянула ее мне. Немного отпив, я пошарил в кармане и сунул ей горсть табака. Она ушла, видимо, очень довольная, поддерживая ниспадавший с головы платок, закрывавший на две трети ее лицо.

Хотя палатка и выглядела довольно убого, но, после полученного приглашения, нам уже неудобно было искать пристанища в другом месте. Верблюды наши опустились на колени. Одного погонщика мы отрядили сторожить караван, а сами вошли в шатер, куда получили приглашение. Здесь мы присели на корточки и закурили трубки.

— Откуда вы берете воду для стад? — спросил я бедуинку. Та посмотрела на меня с удивлением:

— Наши козы и овцы вовсе не нуждаются в пойле.

Об этом я слыхал и раньше, однако невероятность подобного утверждения была слишком велика, и мне захотелось проверить его на деле. Я взял деревянную лоханку, наполнил ее водой и по очереди стал подносить ее к самым мордам животных. Они заглядывали внутрь, но не пили. Очевидно, им действительно хватало той скудной влаги, которая содержится в чертополохе и сухих травах. Для меня это было лучшим доказательством того, насколько жизненные привычки и их удовлетворение подчинены общим законам наследственности и борьбы за существование.

О том строгом затворничестве женщины, какое мы наблюдали в оазисе, у этих вольных обитателей пустыни не могло быть и речи. Хотя она, по стародавнему обычаю, и не имела доступа в мужскую половину шатра, но сплошь и рядом к голосу ее прислушиваются при обсуждении самых важных вопросов. На долю этих женщин в пустыне приходится львиная доля всей домашней работы. Подобно оседлым женщинам оазисов, бедуинка кочевий носит просторный, похожий на рубашку балахон, окрашенный в черный или индиговый цвет. Балахон поддерживается кушаком, несколько раз обернутым вокруг талии. Для защиты от холода женщины прибегают также к мужским плащам. Щеголяют они также по большей части босиком, и лишь изредка на ногах у них можно видеть красные неуклюжие мужские сапоги с тупым носком; голову обвязывают платком, довольно тонким, часто сильно грязным и засаленным; при встрече с чужими мужчинами его опускают на лицо. Применение этого платка универсально: им мать перевязывает рану у своего ребенка, в него же закутывается любимец семьи — ягненок или козленок, которого промочил дождь; носовых платков в обиходе не имеется, даже у зажиточных, и потому слезы смахиваются кончиками пальцев, которые потом обтираются о тот же платок. Жены даже самых последних бедняков, подобно зажиточным женщинам из оазиса, носят на руках и на ногах круглые гладкие браслеты из голубого и зеленого стекла. Более знатные носят различные серебряные украшения, какую-нибудь коралловую или стеклянную брошь или просто пуговицу покрасивее, которая продевается в отверстие в носу. У большинства женщин, которых мне довелось видеть, подбородок, губы и лоб были татуированы: еще в возрасте 6 или 7 лет им делают уколы иглой и втирают в кожу смесь из пороха и индиго. Девочки 12 лет считаются уже вполне развившимися и выдаются замуж. Отцу невесты жених вносит калым, обычно состоящий из нескольких верблюдов. В 13 лет девочка уже становится матерью, а в 18 выглядит совсем старухой. Тяжелая борьба за существование, недостаточное питание, разнообразные лишения кочевой жизни и, вдобавок, продолжительное кормление детей грудью в течение 2 или 3 лет — все это способствует преждевременному увяданию женщины.

Вскоре подали овечье молоко в нескольких деревянных мисках. У меня невольно мелькнула мысль, что это делается с целью умерить аппетит гостей при предстоящем угощении. Тотчас же были заколоты два больших барана; обычный расчет таков, что на 5 человек обедающих бедуинов должно приходиться одно животное средней величины. Каждую тушу разрубили на шесть кусков и принялись варить мясо в больших плоских медных котлах. Прошло не менее трех часов, пока наконец мы не смогли усесться вокруг долгожданных подносов с рисом и бараньим мясом. Быстро были засучены рукава рубашек, и гости, омыв правые руки, столпились вокруг лакомых блюд. Меня смущало незначительное количество мяса, пришедшееся на долю женщин и детей, но я утешал себя тем, что они воспользовались головой, ногами и внутренностями. На расставанье я подарил хозяйке украдкой свой кисет с табаком.

На следующее утро мы медленно тронулись в дальнейший путь. Так прошло четыре дня. На пятый день пути невыносимая жажда стала терзать меня с раннего утра. Вода, запасенная ранее, в колодце Эль-Ходч, была очень плоха, и я не решался ее пить, а другой мех начал протекать и там оставалось лишь немного влаги. Я то и дело смачивал руку и проводил ею по запекшимся губам. Но пока все это еще было терпимо. Около 8 часов утра вдали развернулся великолепный мираж. Широкие водные глади, острова, группы пальм, зеленеющие поля — все это казалось таким подлинным, что измученному жаждой человеку легко обмануться и свернуть с дороги навстречу обманчивому призраку. Зрелище продолжалось около получаса; потом, когда все слои воздуха равномерно нагрелись, мираж исчез так же внезапно, как и появился.

Начались страдные дни. Жара становилась все сильнее, изнурение возрастало. Лишь изредка и понемногу я отпивал от меха с испорченной водой, но это лишь усугубляло жажду. Спутники мои пили ту же воду без всяких предосторожностей и не ощущали никаких недомоганий. Следующий колодезь, до которого мы добрались, оказался до краев забросанным камнями и песком. Теперь нужно было уже дрожать над каждой каплей воды. К тому же верблюды не имели зеленого корма, и потому, во избежание несчастья, их пришлось напоить на четвертый день.

На шестой день всем нам пришлось туго. С большим трудом удалось добыть из осклизлых мехов малую толику воды, нужную для приготовления риса и кофе. Однако никто не жаловался, и это придавало мне бодрости. Молчал и я. Небо и язык пересохли так, что казались какими-то инородными телами, засевшими во рту. Животные не могли ничего есть от жажды. Оставшиеся несколько сочных фиников я пожертвовал своей «Любимице», которая держала себя молодчиной. Сам я, чтобы заснуть, лизал мокрые мехи.

Была еще глубокая ночь, когда начальник каравана подал знак к выступлению. Я так обессилел, что не мог даже поднять седло на верблюда. Мой сосед помог затянуть мне пояс и прикрепить сумку. Наконец, мне удалось усесться. Истощенное животное встало, однако, на ноги, повинуясь одному только понуканию, других пришлось подгонять палками. Медленно, делая едва каких-нибудь 6000 шагов в час, продвигался до конца изнуренный караван, помышляя только о том, как бы скорее добраться до воды. Еще до восхода солнца я соскочил с верблюда и пошел рядом с ним. Некоторые спутники последовали моему примеру, но упадок сил был гак велик, что больше получаса никто не мог пройти пешком. Прошло еще два часа. Люди, окутанные облаком мелкой пыли, с трудом выдавливали из глотки ободряющие понукания верблюдам, дубинки беспрестанно свистали по спинам измученных животных. Клубы пыли налипали у меня на губах, забивали ноздри. Но что это виднеется вдали, на расстоянии выстрела из ружья? Как будто верблюды, шлепающие по воде? Ничего подобного. Это обманчивые образы миража… Вскоре падает одно животное, за ним другое. Да будет воля Аллаха! Груз раскладывается но другим животным, хотя они и без того изнемогают под бременем своих вьюков. Ну, что же? И их тоже бросят на произвол судьбы… Спасайся, кто может!.. Важно помнить, что каждый шаг приближает нас к долгожданному источнику.