Под маской араба - Клиппель Эрнст. Страница 5

В полных потемках достигли мы Калаат эн-Нашль, что значит «замок пальм».

Занялась заря нового дня. День не обещал быть благоприятным для путешествия. С юга и востока нас обдавало горячее дыхание ветра, словно какие-то гигантские меха непрерывно раздували пламя костра. С каждым порывом ветра воздух темнел от пыли, так что мы продвигались точно в тумане. И так весь день с утра до вечера. Всадники качались на седлах, время от времени подбадривая верблюдов вялыми возгласами: «Хаик! Хаик!».

Силы наши подходили к концу, когда мы сделали привал в довольно укромной расщелине между скал, защищенной от жгучего самума. Но нам не суждено было насладиться отдыхом. Здесь мы наткнулись на кучку каких-то донельзя оборванных людей, видимо, пешком пересекавших пустыню. Жалкие лохмотья едва прикрывали их тело, тощие узелки были укреплены вместо тюрбанов или болтались за спиной, но у каждого все же было по кремневому ружью и по сабле. Произошел обычный в таких случаях обмен «саламами», и вслед за тем шайка стала располагаться на отдых по соседству с нами. Кое-кто из нашего каравана подошел поближе к этим мало внушавшим доверие бродягам, а я, так как стоял ближе всех, обратился к ним с вопросом:

— Что нужно вам здесь, о путники?

— То же, что и вам: мы устраиваемся здесь на ночлег!

— Пустыня обширна, о сыны Адама. Неужели вы не могли бы расположиться на ночлег где-нибудь в другом месте? — тон моего голоса был достаточно суров.

— Одним нам страшно в пустыне; здесь так много разбойников: лучше мы останемся около вас и пробудем здесь до рассвета!

Я рассмеялся своему собеседнику в лицо и пробормотал вполголоса:

— И робки же у вас сердца: вам ли бояться грабителей? Все ваше достояние — оружие, а им вы снабжены в достаточном количестве!

Вновь прибывшие перестали вертеться около нас, они разложили в темноте свои скудные пожитки и принялись укладываться спать. Но начальник каравана, сидевший поодаль на корточках, обратил на них внимание. Рысий взор бедуина насквозь пронизал оборванцев, и, недолго думая, он крикнул им:

— Эй вы, люди, убирайтесь-ка отсюда прочь, да поживее!

Сначала они разразились ругательствами; патрули стали сетовать, что мы оставляем на произвол судьбы несчастных бедняков, но все же в конце концов они стали собирать свою требуху, мы же, хоть и занятые варкой пищи, не спускали с них глаз, пока они не ушли.

— Да это разбойники, настоящие разбойники, — говорили, не стесняясь, многие из каравана.

— А что, если они вернутся ночью, когда мы заснем?

— Пусть только попробуют, воровское отродье! — отрезал в ответ начальник каравана.

После ужина он отрядил четырех человек нести дозор. Я благословлял судьбу, что не попал в число дозорных: провести эту ночь без сна мне было бы не под силу.

Проснулся я весь в холодном поту. Мне почудилось, будто кто водил волосяной метелкой по моему лицу: то были волосатые гусеницы, которые целой вереницей задумали нанести мне ночной визит. Я взял головной платок и похлопал им несколько раз вокруг себя, отгоняя непрошеных пришельцев. Мои спутники храпели, царила полная тишина, и я сам скоро заснул.

Но что это? Резкий крик нарушил безмолвие пустыни. Раздался звук выстрела, я услышал, как начали ругаться мои товарищи, увидел, как они вскочили и кинулись врассыпную, путаясь в своих длинных одеждах. Я остался на месте, не поддавшись общей тревоге. Крики повторились, затрещали ружейные выстрелы. Спустя полчаса тревога улеглась. Выяснилось, что прогнанная нами шайка устроила было нападение на наш лагерь. Вовремя замеченная дозорными, шайка обратилась в бегство.

Ночь не принесла с собой столь желанной прохлады. Около часа провели в разговорах мои спутники, менее меня нуждавшиеся во сне. Их громкая болтовня мешала мне заснуть.

С рассветом я встал и с трудом взгромоздил седло с сумками на крутой горб «Любимицы». Самум утих, но все же в этот день мне очень тяжело было ехать на верблюде вследствие сильной головной боли и начавшегося воспаления глаз. Еще раньше я заметил, что мои спутники постоянно что-то жевали. Я решился спросить, что это за снадобье.

— Это сежаль, — получил я в ответ. С этими словами погонщик вытащил из своего отвисшего рукава и подал мне кусочек такой же смолы, какой был у него во рту. Я тоже усердно принялся жевать сежаль, стараясь внушить себе мысль, что он прекрасно утоляет чудовищную жажду, развивающуюся в пустыне.

Свежей зелени кругом не было, и нашим бедным верблюдам приходилось довольствоваться сухими колючками, торчавшими из расщелин между камнями. Вскоре мне удалось увидеть и само дерево сежаль. Незадолго до поры полного его цветения, из него начинает выделяться смолистая жидкость, которая дает наш гуммиарабик. Эту массу и жуют бедуины, а также в качестве пряности примешивают в те черствые лепешки, которые заменяют здесь хлеб.

Растет здесь в пустыне и еще одно любопытное растение — это маленький кустик, цветущий от марта до нюня. Насекомые пробуравливают своим жалом нежную кору его тонких коричневых веточек, и из образовавшегося отверстия выступают капельки прозрачной жидкости; капли падают на песок и застывают. Это и есть библейская манна, которая до сих пор называется у арабов «ман».

После полудня мы пересекли восточные отроги горного хребта, носящего все то же название «Джебель эт-Тих», т. е. «горы странствования». Мы долго кружили взад и вперед по ущелью, палимому лучами солнца. Было около восьми часов вечера, когда мы, наконец, достигли северной оконечности Элантского залива. Под ноздреватыми ступнями верблюдов зашуршали блестящие кораллы и перламутровые раковины. Мы выбивались из сил, но все же еще добрых два часа нам пришлось ехать вдоль берега залива, пока наконец мы не добрались до укреплений Акабы, расположенных на заливе того же имени.

Отдохнув здесь некоторое время, мы двинулись в дальнейший путь.

На пятый день после того, как караван оставил Суэц, прохладный ветерок несколько смягчил трудности путешествия, но все-таки даже в тени термометр показывал 43° Ц. Самум, пережитый два дня тому назад, и треволнения, испытанные при проходе через «горы странствования», подорвали мои силы, и я едва держался на седле, а погонщики все ускоряли шаг своих животных нескончаемыми: «Хаик! Хаик!».

Мы двигались сначала на восток, потом на северо-восток, вдоль Вади Хитем, через равнину Кура, на первый взгляд обещавшую некоторую прохладу. Далее, руководясь кое-какими остатками старинной римской дороги, мы повернули на север. Уже стемнело, когда мы добрались до жалкого укрепления Кувера, в окрестностях которого сохранились следы римских построек, насчитывающие тысячелетнюю давность. Мы сделали привал в одной из расщелин между скалами. Верблюды с удовольствием влезли в мелкую лужу стоячей воды, питаемую едва заметным источником, и потягивали малоаппетитную влагу. После них напились и мы, расположившись на отдых дружной компанией. Как всегда, принялись варить обычную порцию кофе и неизменный рис. Держи-дерево, у подножия которого я облюбовал себе местечко для спанья, обещало дать некоторое прибежище от зноя, не спадавшего даже ночью. На следующий день с зарей снова принялись мы месить гравий и мелкий щебень пустыни, и только поздно вечером достигли Маана, места скрещения нескольких дорог, прорезающих пустыню. Прибыв сюда, я вздохнул с облегчением: последний переход в 130 км показался мне самой утомительной частью пути после Суэца.

Мы заночевали, как всегда, у въезда в этот городишко. Только когда рассвело, вступили мы в Маан. Впредь до отправления в глубь Аравии с каким-либо из караванов, я решил остановиться на одном из больших постоялых дворов. В то время, как я в сопровождении начальника каравана, оставив во дворе Любимицу, входил в помещение гостиницы, тут же во дворе мы заметили какого-то грека, мывшего лицо и руки из стоявшего тут же чана с водой.

— Посмотри-ка на этого бесстыжего неверного, — обратился ко мне мой спутник, указывая на заезжего европейца. — Он моется в собственной грязи!