Математика любви - Дарвин Эмма. Страница 75

Она глубоко вздохнула и помолчала несколько мгновений. Но потом вновь заговорила:

– Разве Каталина не хотела бы знать, что вы позаботились о благополучии ее ребенка? Она ведь тоже живет под властью римской католической церкви. Скорее всего, она не станет подвергать сомнению ее постулаты и правила, как это можете сделать вы. То есть, конечно, если захотите.

На мгновение я поразился тому, как просто и ясно она все изложила. Но потом сообразил, что она никак не может знать, что при мысли о путешествии в Испанию, где я окажусь так близко от Каталины, я ощутил прилив радости, хотя и прекрасно сознавал, что она беспочвенна. И еще меня охватывал ужас оттого, что я могу потревожить любовь, ставшую основой моей жизни. В свете этих двух соображений я, конечно, не мог отмахнуться и забыть о своем долге перед дочерью, но он значил для меня намного меньше.

Мисс Дурвард пошевелилась, поправляя подол платья, измявшийся, когда она опускалась на каменный бордюр. Потом сказала:

– Простите меня. Кому как не мне лучше всех должно быть известно, что вы не из тех, кому требуется объяснять, в чем состоит его долг. Вы должны понять, что только мысль о ребенке, вашем ребенке…

Голос у нее сорвался. Я молчал. А потом безо всякого удивления вдруг понял, что думаю о Томе, о том, как он потерялся, и о том, как его топтали люди и кони, когда он упал. Вспоминал я и мисс Дурвард, которая внезапно опустилась в кресло в небольшой гостиной и заплакала оттого, что не могла справиться с охватившим ее страхом, страхом из-за ребенка, который даже не был ее собственным.

– Вы правы, – произнес я наконец, – я должен отправиться в Бильбао, и так скоро, как только смогу. Но я бы хотел, чтобы вы задержались здесь подольше. Мне так давно хотелось, чтобы вы – все вы – увидели Керси. И мне неприятна одна только мысль о том, что в глазах вашей сестры я могу предстать негостеприимным хозяином… Да, вам решительно необходимо погостить у меня подольше. Все равно это ничего не изменит.

– Если не считать вас самого. Я бы с радостью задержалась здесь подольше, но как я могу требовать, даже просить, чтобы вы оставались с нами только ради того, чтобы сделать приятное мне и Хетти? Это правда, я с удовольствием погостила бы у вас в Керси, чтобы все здесь увидеть. Но в данном случае мы уезжаем послезавтра.

– Вы очень добры.

Еще некоторое время мы сидели рядом на каменном бордюре, глядя на закат. В кои-то веки у нее не было в руках альбома, и, казалось, вниманием ее безраздельно завладел простирающийся перед нами пейзаж. Над нашими головами медленно проплывали облака, откуда-то издалека прилетела цапля, чудом избежавшая ружей местных рыболовов, и резко взмахнула крыльями, опускаясь в осоке, росшей по берегу ручья. Почему-то я ничуть не удивился, когда мисс Дурвард заговорила снова:

– Благодарю вас за то, что рассказали мне окончание этой истории.

– Мне следовало сначала дождаться вашего ответа на свое последнее письмо, но мне было просто необходимо рассказать вам о том, что случилось.

– Мое письмо, без сомнения, лежит в мешке с почтовой корреспонденцией в трюме дуврского пакетбота. – Она вновь умолкла, но спустя несколько мгновений повернулась ко мне: – Нет, я не стану ждать, пока бумага и чернила сообщат вам мой ответ, когда я буду уже на безопасном расстоянии. Мой ответ гласит, что если вы когда-нибудь пожелаете отыскать Каталину в надежде добиться от нее чего угодно, то… то я сделаю все, что смогу, чтобы помочь вам. А сейчас… – Она улыбнулась неловко и вымученно. Должно быть, это была первая улыбка, которая когда-либо озаряла ее лицо. – До сегодняшнего дня я, пожалуй, раскаивалась бы в своем предложении помочь, сделай я его кому-либо ранее. Но сейчас вы намереваетесь найти своего ребенка…

– Да. У меня есть перед ней долг. И… – Я заговорил, колеблясь, несколько смущенный, поскольку только что принял решение. – Думаю, в свете вышесказанного, может быть, лучше, если Каталина… как вы говорите, она может захотеть узнать, что я принимаю участие в судьбе ее, нашей, дочери. Да, возможно, будет лучше, если она узнает об этом.

– На ее месте я бы несомненно захотела узнать это, – заявила мисс Дурвард. – Но сможете ли вы поговорить с ней?

– Думаю, нет. Мне придется прибегнуть к услугам посредника. Если бы я не опасался, что устав ордена запрещает ей получать письма, то я написал бы ей. В конце концов, я хочу, чтобы она обо всем узнала именно от меня, и до того, как я отправлюсь в Санта-Агуеду.

Она согласно кивнула, но в сумеречном свете я не смог разобрать выражение ее лица. Вечерний шелест листьев и пение птиц затихали, как если бы заход солнца приглушил звуки, движения и мою способность видеть. Мисс Дурвард сидела неподвижно, но отнюдь не потому, подозревал я, что в душе у нее воцарились покой и умиротворение.

– Быть может, вы озябли? – поинтересовался я. – Надеюсь, ваше платье не промокло от росы.

Она поднялась на ноги.

– Ни в малейшей степени. Но, вероятно, мне следует вернуться к Хетти и Джорджу. По крайней мере, мне не придется убеждать Хетти в необходимости уехать как можно скорее, поскольку ей не терпится увидеть Тома.

Я попытался встать с бордюра.

– Как относится Том к своему приемному отцу?

Едва я открыл рот, как устыдился того, что не спросил об этом раньше.

– О, он достаточно хорошо относится к Джорджу, – откликнулась мисс Дурвард и наклонилась, чтобы помочь мне. – Собственно говоря, он почти не помнит своего отца. Он приближается к тому возрасту, когда понадобится мужчина, чтобы познакомить его с мужской частью мира, в которую Хетти не имеет доступа. Но он привык, что мать безраздельно принадлежит ему. А ребенку в таком возрасте нелегко понять и смириться с тем, что меняются основы его мира.

– Да, понимаю, – сказал я, и мы зашагали в обратную сторону, к Холлу.

Я ощущал ее руку, тонкую, но крепкую, в своей, как это уже неоднократно бывало раньше. И, чувствуя ее поддержку, я высказал вслух мысль, которая раньше никогда не приходила мне в голову: – Да, шестилетний ребенок понимает так мало.

Мне казалось, что между мной и Тео не существовало ни временных, ни пространственных границ. Воздух был чист и прозрачен, но при этом полон всего, чего я никогда не видела до сих пор и о чем даже не подозревала, что оно может существовать. Тео опустил чашку на блюдце.

– Хочешь проявить пленку?

– Да, – сразу же согласилась я, и только когда мы прошли полпути до фотолаборатории, добавила: – Если только это не затруднит вас. И если я вам не надоела.

Он уже поднял руку, чтобы толкнуть дверь, но резко остановился.

– Анна, не смей так думать. Ты никогда мне не надоешь. Слышишь? Никогда!

Внезапно я рассмеялась. Я ничего не могла с собой поделать и никак не могла остановиться, хотя смех походил скорее на плач. А потом засмеялся и он. Кстати, очень хорошо, что он стоял рядом со мной все время, пока я проявляла пленку, потому что в противном случае я бы не сумела сделать все правильно и наверняка загубила бы ее. А когда я опустила шланг в бачок и несколько раз покрутила выступающую рукоятку, пока вода не начала переливаться через край, вытерла руки насухо и повернулась к нему лицом, то сказала лишь:

– Дайте мне, пожалуйста, сигарету.

И это он вспомнил, что нужно посмотреть на часы, прежде чем мы направились к двери.

Не успела дверь фотолаборатории захлопнуться за нами, как он сразу же закурил, глубоко затягиваясь и резко выдыхая дым. Мы уселись рядом на бревно, и, похоже, пока пленка не проявится, говорить нам особенно было не о чем. Свою вторую сигарету Тео выкурил уже медленнее, а когда я заметила, что облако, плывущее на небе в нашу сторону, похоже на ведьму на помеле, он сказал:

– Или на дракона, если посмотреть внимательно.

– Или на лебедя. Смотрите, он расправляет крылья, словно собирается опуститься на землю.

Мы следили за лебедем, пока он не начал распадаться, как будто там, наверху, ветер дул намного сильнее, чем внизу. Легкий ветерок шелестел листвой, но, казалось, не касался наших тел, а мы сидели, прислонившись спинами к нагретой солнцем стене, и молчали. Потом полчаса истекли, и мы вернулись в фотолабораторию.