Вкус яблочных зёрен (ЛП) - Хагена Катарина. Страница 35
Мятежно громко. Я знала эти пластинки. На обложке был какой-то мужчина с окладистой
бородой, в рубашке рыбака и шапке принца Генриха. Он стоял где-то на какой-то поляне или
каком-то пляже, и песня звучала под гитару на нижненемецком диалекте. "Что же, мы были
ночными клинками, Йохан!", — кричал мужчина немного тоскливее, чем это требовалось в
нашей гостиной.
Я не знала, должна ли снова уйти, так как совершенно ясно куда-то проникала, где я
была не к месту. Но я не уходила, потому что хотела, чтобы всё прекратилось. Ещё я хотела,
чтобы моя мать снова стала моей матерью, а не Кристой Люншен — конькобежкой из
Боотсхавена. С одной стороны, это разбивало моё сердце. Моя мать сидела на корточках и
смотрела урывками, а я упрекала себя, потому что очевидно, мы с отцом не справлялись с
тем, чтобы сделать её счастливой.
Так я оставалась стоять в дверях и не могла зайти к ней внутрь, но и не уходила. Когда
это продолжалось долго, я шевелилась. Моя мать смотрела вверх и пугалась, а иногда у неё
даже вырывался крик. Вскакивая на ноги, она отключала пластинку, и говорила таким
голосом, который должен был звучать бодро:
—
Ирис,
я
вовсе
не
слышала
тебя!
Как
у
Анни?
—
если её заставали за каким-то занятием, то она должна была что-то скрывать. Следовательно
— это была измена. Я презрительно говорила:
— Что ты слушала там какую-то ерунду? Ужасно.
Потом я шла в гостиную и открывала шкаф со сладостями, в котором я могла найти
всё, что пожелаю, брала оттуда большой кусок шоколада, поворачивалась и поднималась в
мою комнату, чтобы читать. "Была ли у Берты тоска по родине?" Берта, которая никогда не
покидала свой дом. То, что дом как раз и назывался домом, было пошлостью, которая
навсегда гарантировала высшее место в списке "ошибочных слов" слову "дом".
Когда Берту отвезли из своего дома в "Дом", она никогда не знала, где была. Но всё же
создавалось впечатление, что бабушка знала, где была. Она постоянно укладывала чемодан,
сумки, пластиковые пакеты и наполняла предметами карманы пальто. Каждого посетителя,
который ей попадался, сестёр или соседей, Берта спрашивала, может ли тот отвезти её
домой. "Отчий дом" бабушки был дорогим частным домом для престарелых. Но слабоумные
свободно входили в нижнюю касту негласной иерархии. Здоровье было высшим благом. Тот
факт, что раньше человек был мэр, дама из высшего общества или уважаемый деятель наук,
не играло никакой роли.
В противном случае, тот, кто когда-то находился наиболее высоко, мог тем не менее,
ниже упасть. Хотя инвалид-колясочник находился в том месте, где играл в бридж, но не
ходил на встречи с чаем и танцами. Это было бесспорным фактом. Помимо ясности в душе и
физического здоровья каждый мог через визиты в "отчий дом" обеспечить себе некоторые
другие вещи, такие как уважение и репутацию. При этом считалась число посещений,
регулярность и время. И было хорошо, когда приходили не те же самые. Мужчин считали
больше, чем женщин. Молодые посетители были лучше, чем старые. Жители "дома", чьи
семьи посещали их чаще, уважались. Должно быть, в своей жизни они делали что-то
правильное.
Самая верная сестра общины Теде Готтфрид приходила к Берте утром по вторникам,
ведь её золовка была размещена в том же "доме". Криста посещала Берту только в школьные
каникулы, но потом каждый день. Тётя Харриет приходила все выходные. Тётя Инга каждый
рабочий день.
Берта забывала своих дочерей по очереди. Сначала старшую. Хотя она ещё долго знала,
что Криста принадлежит ей, но имя ничего больше ей не говорило. Берта называла вначале
только Ингу, позже Харриет. Инга была ещё некоторое время Ингой, потом она тоже была
Харриет. Харриет очень долго оставалась Харриет, но намного позднее, Харриет стала
незнакомкой. Всё же Берта была уже здесь в "отчем доме".
— Как у трёх поросят, — говорила Розмари.
Я не понимала, что она думала.
— Ну, первый бежит в дом второго — тот обрушивается, и оба бегут, когда
обрушивается второй дом, в дом третьего.
Дом
Берты
из
камня.
"И
теперь
он
должен
быть
моим?"
Моя мать принимала очень близко к сердцу то, что её мать не помнила имя дочери.
Наверное, ей казалось несправедливым, что она сама не могла забыть свою родину, а родина
забыла её. Инга и Харриет воспринимали всё спокойнее. Инга брала руку Берты,
поглаживала её, затем смотрела на Берту и улыбалась, глядя в глаза. Это Берта любила.
Харриет ходила с Бертой в туалет. Она мыла и вытирала ей руки. И Берта говорила ей, как
была воодушевлена и рада, что у неё есть Харриет.
Инга не противилась тому, когда становилась Харриет, но однажды Берта назвала её
Криста, и та разозлилась. Кристы здесь не было. Она не держала руку матери и не ходила с
ней в туалет. У неё есть мужчина. Хиннерк любил её больше всего. Кое-что никогда нельзя
простить. Когда Криста была на каникулах и заботилась о Берте, Инга и Харриет не были
любезными и непосредственными. Если Криста была печальной и шокирована ухудшением
памяти Берты, то её молодые сёстры с трудом показывали понимание. Они чувствовали
скорее презрение. Её сестры не имели никакого понятия, как плохо и страшно всё было в
действительности.
Наконец, прошлым воскресеньем, в ранний полдень, Берта умерла от летнего гриппа.
Её тело просто забыло, как снова поправиться от такой болезни.
Тётя Инга держала её за руку. По словам медицинской сестры, она кричала, а затем
позвонила Харриет. Та тотчас приехала к "дому" и увидела свою мать в таком виде, когда та
делала свой последний вздох. Брови вместе сдвинуты над глазами, будто она что-то
вспоминала. Нос заострился и торчал на лице. На белом ночном столике стоял пластиковый
стакан с яблочным соком.
Только вечером они позвонили Кристе. Моя мать повесила трубку и начала плакать.
После этого она спрашивала моего отца снова и снова:
— Почему они ждали так долго, чтобы рассказать мне? Почему? Что они вообразили?
Насколько они меня ненавидят?
Кое-что никогда нельзя прощать.
На могиле, куда мы по очереди бросали цветы на дубовый гроб, три сестры стояли
рядом друг с другом. Криста стояла справа, Инга в середине, а Харриет слева. Моя мать
сняла свою большую чёрную сумку с плеча и открыла её. Только сейчас я заметила, что её
карманы натянуты, и казалось, они были чем-то плотно наполнены. Криста сделала шаг
вперёд, смотрела на сумку и медлила. Она достала наружу что-то красное и окольцованное
жёлтым. "Чулок?" И бросила это в яму.
Потом она достала следующий чулок — или это была кухонная прихватка? — и
бросила её следом. Стало совершенно тихо, и все скорбящие пытались узнать друг у друга,
что делала Криста. Её сёстры также выступили на шаг вперёд и остановились рядом с ней. С
энергичным движением та перевернула сумку и просто высыпала всё туда. Только тогда я
поняла, что она сыпала своей матери в могилу: вязаные вещи из ящика в платяном шкафу и
шерсть Берты, которая была связана с провалами в памяти.
Когда сумка опустела, мама снова защёлкнула её и неловко повесила себе на плечо.
Своей правой рукой Инга схватила руку старшей сестры, а другой взяла Харриет. Так три
сестры стояли довольно долго перед ямой, в которой Берта отдыхала под пёстрыми
вязаными вещами. Теперь они снова были "городскими девочками Хиннерка". И знали, что
втроём они будут всегда самыми сильными.