Малахитовая шкатулка - Бажов Павел Петрович. Страница 77

Вот и пойми в этом деле!

А разговоры эти, какой камень здоровье хранит, какой сон оберегает, либо там тоску отводит и протча, это всё, по моим мыслям, от безделья рукоделье, при пустой беседе язык почесать, и больше ничего. Только один сказ о камешках от своих стариков перенял. Этот, видать, орешек с добрым ядрышком. Кому по зубам — тот и раскусит.

Есть сказывают, в земле камень-одинец: другого такого нет. Не то что по нашим землям, и у других народов никто такого камня не нахаживал, а слух про него везде идёт. Ну, всё-таки этот камешок в нашей земле. Это уж старики дознались. Неизвестно только, в котором месте, да это по делу и ни к чему, потому — этот камешок сам в руки придёт, кому надо. В том и особинка. Через девчонку одну про это узнали. Так, сказывают, дело-то было.

То ли под Мурзинкой, то ли в другом месте был большой рудник. Золото и дорогие каменья тут выбирали. При казённом ещё положении работы вели. Начальство в чинах да ясных пуговках, палачи при полной форме, по барабану народ на работу гоняли, под барабан сквозь строй водили, прутьями захлёстывали. Одним словом, мука-мученская.

И вот промеж этой муки моталась девчушка Васёнка. Она на том руднике и родилась, тут и росла, и зимы зимовала. Мать-то у ней вроде стряпухи при щегарской казарме была приставлена, а про отца Васёнка вовсе не знала.

Таким ребятам, известно, какое житьё. Кому бы и вовсе помолчать надо, и тот от маяты-то своей, глядишь, кольнёт, а то и колотушку даст: было бы на ком злость сорвать. Прямо сказать, самой горькой жизни девчонка. Хуже сироты круглой. И от работы ущитить её некому. Ребёнок ещё, вожжи держать не под силу, а её уж к таратайке нарядили: «Чем под ногами вертеться, вози-ко песок!»

Как подрастать стала, — пехло в руки да с другими девками-бабами на разборку песков выгонять стали. И вот, понимаешь, открылся у этой Васёнки большой талан на камни. Чаще всех выхватывала, и камешок самый ловкий, вовсе дорогой.

Девчонка без сноровки: найдет и сразу начальству отдаёт. Те, понятно, рады стараться: который камешок в банку, который себе в карман, а то и за щеку. Недаром говорится: что большой начальник в кармане унесёт, то маленькому подальше прятать надо. А Васёнку все похваливают, как сговорились. Прозвище ей придумали— Счастливый Глазок. Какой начальник подойдёт, тот первым делом и спрашивает:

— Ну, как, Счастливый Глазок? Обыскали что?

Подаст Васёнка находку, а начальник и затакает, как гусь на отлёте:

— Так-так. Так-так. Старайся, девушка, старайся!

Васёнка, значит, и старается, да ей это и самой любопытно.

Раз обыскала камешок в палец ростом, так всё начальство сбежалось. Украсть даже никому нельзя стало, поневоле в казённую банку запечатали. Потом уж, сказывают, из царской казны этот камешок в котору-то заграницу ушёл. Ну не о том разговор…

От Васёнкиной удачи другим девкам-бабам не сладко. От начальства прижимка.

— Почему у ней много, а у вас один пустяк да и того мало? Видно, глядите плохо.

Бабёшки, чем бы добром подучить Васёнку, давай её клевать. Вовсе житья девчонке не стало. Тут еще пёс выискался — главный щегарь. Польстился, видно, на Васёнкино счастье да и объявил:

— Женюсь на этой девчонке.

Даром что сам давно зубы съел и ближе пяти шагов к нему не подходи: пропастиной разит, — из нутра протух, а тоже гнусит:

— Я те, девонька, благородьем сделаю. Понимай это и все камешки мне одному сдавай! Другим не показывай вовсе.

Васёнка хоть высоконькая на ногах была, а ещё далеко до невест не дотянула. Подлеток ещё, годов, может тринадцати, много четырнадцати. Да разве на это поглядят, коли начальство велит. Сколь хочешь годов попы по книгам накинут. Ну, Васёнка, значит, и испужалась. Руки-ноги задрожат, как увидит этого протухлого жениха. Поскорее подаёт ему, какие камешки нашла, а он бормочет:

— Старайся, Васёна, старайся! Зимой-то на мягкой перине спать будешь.

Как отойдёт, бабёнки и давай Васёнку шпынять, на-смех поднимут, а она и без того на части бы разорвалась, кабы можно было. После барабана к матери в казарму забежит — того хуже. Мать-то, конечно, жалела девчушку, всяко её выгораживала, да велика ли сила у казарменной стряпухи, коли щегарь ей начальник и всякий день может бабу под прутья поставить. До зимы всё-таки Васёнка провертелась, а дальше невмоготу стало. Каждый день этот щегарь на мать наступать стал:

— Отдавай дочь добром, а то худо будет!

Про малолетство ему и не поминай — бумажку от попов в нос тычет:

— Ещё что сплетёшь? По книгам-то, небось, шестнадцать лет обозначено. Самые законные годы. Коли упрямство своё не бросишь, пороть тебя завтра велю.

Тут мать-то и подалась:

— Не уйдёшь, видно, доченька, от своей доли!

А доченька что? Руки-ноги отнялись, слова сказать не может. К ночи всё-таки отошла и с рудника побежала. Вовсе и не сторожится, прямо по дороге зашагала, а куда, — о том и не подумала. Лишь бы от рудника подальше.

Погода-то тихая да тёплая издалась, и с вечера снег пошёл. Ласковый такой снежок, ровно мелкие пёрышки просыпались. Дорога лесом пошла. Там, конечно, волки и другой зверь. Только Васёнка никого не боится. На то решилась:

— Пускай лучше волки загрызут, лишь бы не за протухлого замуж.

Вот она, значит, и шлёпает да шлёпает. Сперва-то вовсе ходко шла. Вёрст, поди, пятнадцать, а то и все двадцать отхватила. Одежонка у ней не больно справная, а итти не холодно, жарко даже: снегу-то насыпало, почитай, на две четверти, еле ноги вытаскивает, — вот и согрелась. А снег-то всё идёт да идёт. Ещё ровно дружнее стал. Богатство прямо. Васёнка и притомилась, из сил выбилась да на дороге и села.

«Дай, — думает, — отдохну маленько», — а того понятия нет, что в такую погоду садиться на открытом месте хуже всего.

Сидит это, на снежок любуется, а он к ней липнет да липнет. Посидела, а подняться и не может. Только не испугалась, про себя подумала:

«Ещё, ей дно, посидеть надо. Отдохнуть как следует».

Ну, и отдохнула. Снегом-то её совсем завалило. Как копёшка среди дороги оказалась. И вовсе от деревни близко.

По счастью, наутро какому-то деревенскому, — он тоже летами маленько камешками да золотом занимался, — случилось в ту сторону на лошади дорогу торить. Лошадь и насторожилась, зафыркала, не подходит к копёшке. Старатель и разглядел, что человека засыпало. Подошёл поближе, видит — ровно ещё не вовсе охолодал, руки гнутся. Подхватил Васёнку да в сани, прикрыл своим верхним тулупом и домой. Там с женой занялись отхаживать Васёнку. И ведь отутовела! Глаза открыла и пальцы на руках разжала. Глядят, а у ней в руке-то камешок большой блестит, чистой голубой воды. Старатель даже испугался, — ещё в острог за такой посадят, — и спрашивает:

— Где взяла?

Васёнка и отвечает:

— Сам в руку залетел.

— Как так?

Тогда Васёнка и рассказала, как дело было.

Когда её уж вовсе стало засыпать снегом, вдруг открылся перед ней ходок в землю. Неширокий ходок, и темненько тут, а итти можно: ступеньки видать и тепло. Васёнка и обрадовалась.

«Вот где, — думает, — никому из руднишных меня не найти», — и стала спускаться по ступенькам. Долго спускалась и вышла на большое-большое поле. Конца-краю ему не видно. Трава на этом поле кустиками и деревья реденько, — всё пожелтело, как осенью. Поперёк поля река. Черным-чернёхонька, и не пошевельнётся, как окаменела. За рекой, прямо перед Васёнкой, горочка небольшая, а на верхушке камни-голыши: посредине — как стол, а кругом — как табуреточки. Не по человечьему росту, а много больше. Холодно тут и чего-то боязно.

Хотела уж Васёнка обратно податься, только вдруг за горкой искры посыпались. Глядит, — на каменном-то столе ворох дорогих' камней оказался. Разными огоньками горят, и река от них повеселее стала. Глядеть любо. Тут кто-то и спрашивает:

— Это на кого?

Снизу ему кричат:

— На простоту.

И сейчас же камешки искорками во все стороны разлетелись. Потом за горкой опять огнём полыхнуло и на каменный стол камни выбросило. Много их. Не меньше, поди, сенного воза. И камешки покрупнее. Кто-то опять спрашивает: