Малахитовая шкатулка - Бажов Павел Петрович. Страница 91

— Кто есть этот Веселюк?

А в те годы на заводе был мастер Панкрат. Человек не то, чтобы в больших летах, а и не вовсе молодой. Давно бы ему, по заводским обычаям, пора семьёй обзавестись, а он всё в неженатиках ходил. Его уж поддразнивать стали: старый парень! Только Панкрату это нипочём.

— Что ж такого! Хоть старый, а всё-таки парень. Хуже, коли молодой в стариках числится. То и не женюсь, что боюсь молодость окоротить, веселье потерять. Пойдут хлопоты да заботы, не успеешь оглянуться, — в доски забьют, а тут всё-таки туда-сюда поглядишь, сердце порадуешь.

— Не до седых волос, — говорят ему, — за весельем гоняться!

У Панкрата и на это ответ припасён:

— Молодому-то веселью цена пяташная, а старому — рублёвая.

Побалагурить, песенок попеть, поплясать охотник был. Наперебой Панкрата на свадьбы звали. С ним, дескать, и тоскливому весело станет. Панкрат и не отказывался, веселил людей до той поры, пока бутылочное веселье верх возьмёт. Как зашумят вовсе по-пьяному, Панкрата и след простыл. Он, конечно, и сам от выпивки не чурался, только большой приверженности не имел, потому и уходил, как начнётся бестолковщина по пьяному делу. Если случится — задерживать станут, у Панкрата одна отговорка:

— Недосуг мне. На Веселухине ложке дело поспело. Никак пропустить нельзя.

Ружьишко у Панкрата было, рыболовный снаряд тоже имел, только заправским охотником либо рыболовом его не считали. Иные даже подсмеивались:

— Больше всех на охоту да на рыбалку бегаешь, а ни в сумке, ни в корзинке не видно.

— Ружьё у меня жалостливое, — отвечает Панкрат, — и крючочки незадевистые. Да и несподручно мне тяжело носить: руку для рисовки берегу. Ещё, пожалуй, сумку прорвёшь и у корзинки дно продавишь. То ли дело, когда в голове несёшь: ногам легко и рукам свободно.

Которые люди постепеннее, те Панкрата вовсе за пустого человека считали. Ну, и они не спорили, что по рисовке и расцветке он в головах идёт.

— Этого у него не отнимешь. Что правда, то правда.

Про дело в Веселухином ложке Панкрат не зря говорил. Там у него не то что весной да летом, а и в осеннее ненастье и в зимнюю пору какое-то дело. Чуть свободный час выдастся, он непременно туда. Когда спросят: зачем? — ответит шуткой:

— Пенёчки у меня там облюбованы. До того ловко на них сидится, что и сказать не могу. Пойдём, уступлю на подержанье. Посидишь, — сам увидишь, сколь хорошо.

За эту приверженность к Веселухину ложку Панкрата и прозвали Веселухин брат.

Вот как немцы стали дознаваться о Веселухе, им, шутки ради, и говорят:

— Про то лучше всех знает Панкрат, Веселухин брат.

Немецкое начальство сейчас же велело позвать Панкрата. Тот пришёл. Видит, — сидят за столом четверо брюхастых да один пожиже. Тот, что в середине сидит, строго так спрашивает:

— Твой есть сестра Веселюк?

Панкрату это забавно показалось, он и ответил свадебным обычаем по-балагурному:

— Сестра не сестра, а сродни приходится. Обоих нас со слезливого мутит, с тоскливого вовсе тошнит. Нам подавай песни да пляски, смех да веселье и прочее такое рукоделье.

Немцы, ясное дело, шутки не поняли, спрашивают, что за Веселуха, какая она собой?

Панкрат тоже не стал обычая менять, говорит шуткой:

— Бабёнка приметная: рот нарастопашку, зубы наружу, язык на плече. В избу войдет, — скамейки заскачут, табуретки в пляс пойдут. А коли ещё хмельного хлебнёт, выше всех станет, только ногами жидка: во все стороны покачивается.

Немцы даже испугались:

— Какой ушасни шеньщин! Такой песпорятки делайт. Тюрьма такой брать надо.

— Найти, — отвечает Панкрат, — мудрено: зимой из-под снегу не выгребешь, летом — в траве не найдёшь.

Немцы все-таки добиваются, — скажи, в каком месте живёт и чем она занимается. Панкрат и говорит:

— Живёт, сказывают, в ложке, за прудом, а под которым кустом, — это каждому самому глядеть надо, да не просто так, а на весёлый глаз. В ком весёлости мало, можно из бутылки прибавить.

Это немцам по нраву пришлось:

— О, из бутилка можно!

— А ремесло у Веселухи, — говорит Панкрат, — такое. С весны до осени весь народ радует сплошь, а дальше по выбору. Только тех, у кого брюхо в подборе, дых лёгкий, ноги дюжие, волос мягкий, глаз с зацепкой и ухо с прихваткой.

Немцы про дых да брюхо мимо ушей пропустили, потому каждый успел брюхо наростить и задыхался, как запалёная лошадь. Про мягкий волос им не по губе пришлось, потому — у всех наподбор головы ржавой проволокой утыканы. Зато, ногами похвалились. Хлопают себя по ляжкам, притопывают:

— Это есть крепкий нога. Как дуб! На такой нога стоять много.

— Не такие, — объясняет Панкрат, — требуются, чтоб много стоять. Дюжими у нас такие ноги зовут, что сорок вёрст пройдут, вприсядку плясать пойдут да ещё мелкую дробь выколачивают.

Насчёт глаза да уха немцы заспорили:

— Такой бывайть не может.

Панкрат на своём стоит:

— В вашей стороне, может, не бывает, а у нас случается.

Тут немцы давай спрашивать, какой это глаз с прицепкой и ухо с прихваткой.

— Глаз, — отвечает, — такой, что на всяком месте что-нибудь зацепить может: хоть на сорочьем хвосте, хоть на палом листке. А ухо, которое прихватывает и держит всё, что ему полюбится. Ну, мало ли: как ронжа звенит, как трава шуршит, как сосна шумит.

Немцы, конечно, ничего из этого не поняли. Спрашивают, почему надо на сорочий хвост смотреть, какая польза от палого листа, коли ты не садовник и не огородник. Панкрат хотел им втолковать, да видит, — ни на порошинку не понимают, махнул рукой и говорит прямо:

— Коли такое ваше разумение, никогда вам нашей Веселухи не повидать!

Немцы с этим не согласны, своё твердят: — все, дескать, кусты повыдергаем, корни выворотим, а найдём. Без этого нам никак нельзя.

— Этот Веселюк ошень фретный шеньщин. Она делает пожар.

Панкрат видит, — вон куда дело пошло. От этих дубоносых всего жди. Могут хорошее место испортить. Тогда Панкрат и говорит:

— Да ведь это я с вами шуткой разговаривал. Никакой Веселухи нет. Одна выдумка это.

Ну, немцы не верят:

— Какой выдумка? Пожар есть — Веселюк есть.

— Что ж, — отвечает, — пожар всегда случиться может. Не доглядели с огнём, — вот и пожар. Последний вон раз, сказывают, вся барская стража пьянёхонька была.

Немцы к этому и прицепились: — откуда, дескать, знаешь? Панкрат объясняет: — в народе такой разговор идёт. Немцы своё: — скажи, кто говорил? Панкрат подумал, — не подвести бы кого ненароком, и говорит: — не упомню.

Немцам это, видно, подозрительно показалось. Долго меж собой долдонили: не то спорили, не то сговаривались. Потом опять стали спрашивать о приметах Веселухи. Панкрат ещё раз сказал, что это выдумка. Ну, всё-таки объяснил, как про Веселуху сказывают. Немцы вроде обрадовались, закричали: — попался, дескать. Теперь видим, что знаешь, где Веселуха живёт. Показывай её квартиру!

Панкрат тут вовсе осерчал и говорит:

— Коли вы такие чурки с глазами, не о чём мне с вами разговаривать! Делайте со мной, что придумаете, а от меня слова не дождётесь.

Время тогда крепостное было. Немецкое начальство и давай Панкрата мытарить. Чуть не каждый день спросы да расспросы и всё с пригрозью. Других людей тоже потянули. Кто-то возьми и сболтни, что про Веселуху ещё такое сказывают, будто она узоры да расцветку показывает. И про Панкрата упомянули, — сам-де сказывал, будто ходовую расцветку на ноже с Веселухина ложка принёс. Немцы давай и об этом доискиваться. По счастью ещё, Панкратова расцветка им вовсе не глянулась. Всё-таки спрашивают:

— Сколько платиль за такой глюпый расцветка?

Панкрат на допросах давно отмалчивался, а тут за живое взяло.

— Эх, вы, — говорит, — слепыши! Разве можно такое дело рублём мерить! Столько и платил, сколько маялся. Только вам этого не понять, и зря я с вами разговаривать стал.

Сказал это и замолчал. Сколько немцы ни бились, не могли больше от Панкрата слова добыть. Стоит белёхонек, глаза вприщур, ухмыляется и ни слова не говорит. Немцы по столу кулаками молотят, ноги оттопали, грозятся всяко, а он молчит.