Эфирное время - Дашкова Полина Викторовна. Страница 76

– Так вот, – вдохновенно продолжал Федор Антонович, – интересно, что этот кристалл был снесен не какой-нибудь курицей, а той, что принадлежала семье крестьян Поповых, то есть алмаз как бы появился на свет на птичьем дворе первооткрывателя российских алмазов Павлика Попова, в награду, что ли. Некоторое время Павлик носил камень в мешочке на груди, но в результате несчастного случая попал в дом графов Порье, там ему оказали помощь и забрали у него камень.

– И что дальше? – пробормотал капитан. Вопрос этот был обращен скорее к самому себе, чем к профессору, но тот принял его на свой счет и продолжил рассказывать про алмаз.

– Дальше графиня Порье назвала кристалл в честь мальчика, «Павлом», и присоединила его к своей знаменитой коллекции драгоценных минералов. Он был лучшим, самым крупным, а главное, самым чистым, без единого изъяна, фантастической прозрачности. Показатели очень высокие, почти невозможные.

– А сколько он может стоить? – поинтересовался Иван.

– Цена для таких кристаллов – понятие весьма условное, приблизительное. А если учесть уникальную историю, художественную ценность работы, имя Ле Вий – она... Невозможно определить денежный эквивалент. Думаю, на международном аукционе изначальная цена броши с «Павлом» была бы не менее пятисот тысяч долларов. Впрочем, если бы торг начался с миллиона, все равно нашлись бы желающие.

Капитан тихо присвистнул и внимательней разглядел картинку в энциклопедии. Действительно, очень красиво. Такие ювелирные украшения он видел только в Алмазном фонде, под бронированным стеклом, на черном бархате.

– Неужели кто-нибудь когда-нибудь это носил?

– Нет. Графиня Порье заказала брошь, когда была глубокой старухой, и завещала ее своему правнуку, графу Михаилу Ивановичу Порье. Граф был личностью ничем не примечательной, ни в какие справочники и энциклопедии не вошел. Могу вам сказать одно: вероятней всего, брошь он не продавал и никому не дарил, иначе хоть что-то стало бы известно, хоть какая-то информация просочилась бы. Слишком заметный камень, а мир ювелиров и коллекционеров достаточно тесен.

– Скажите, а если бы сейчас кто-то нашел брошь с «Павлом», он мог бы продать ее?

– Смотря кто найдет и как попытается продать. Впрочем, сейчас это, наверное, возможно. А вот в советские времена было практически исключено. Вообще, молодой человек, должен вам сказать, что с такими вещами шутки плохи. Их чаще воруют, чем покупают, ради них идут на многие подлости и гадости, лгут, предают, убивают. Желание обладать такой вещью может свести с ума. Так что если вы расследуете убийство, то брошь с «Павлом» могла бы стать реальным мотивом. Ищите брошь, и вы непременно наткнетесь на убийцу.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Соня Батурина вела дневник, и особенно много страниц пришлось на лето 1917 года, последнее русское лето, тихое, мягкое, с шелковым бледным небом, крупной, почему-то особенно сладкой и обильной земляникой и такими громадными яркими звездами по ночам, каких в небе над средней полосой России никогда не бывало.

Ирина Тихоновна еще в мае отправилась в Минеральные Воды по настоянию отца. Тихон Тихонович решил наконец серьезно заняться здоровьем единственной дочери. Он поверил профессору медицины, который сказал, что если не сменить обстановку и не провести курс специального лечения, то дело будет совсем худо, за последствия он не отвечает.

Она не хотела ехать, и все-таки решилась, не столько из-за уговоров, сколько из-за инстинктивного страха за свою жизнь. Ей действительно становилось все хуже.

"Мне совершенно не важно, что будет с нами дальше, – писала Соня Батурина на рассвете 3-го июня, – я так счастлива сейчас, что спокойно умерла бы завтра, потому что знаю, ничего лучшего у меня не будет в жизни.

Я могу прожить потом очень долго, стать старухой в пенсне, с вязаньем на коленях, и за многие годы многое случится со мной, хорошего и плохого. Но я знаю, что каждый миг буду вспоминать этот день, тихий, безветренный, немного зябкий, с пасмурным рассветом, ленивым дождиком к полудню и ясными нежными сумерками, эту странную ночь с ледяными ослепительными звездами, которые как будто хотят на голову свалиться и сжечь своим холодным огнем. Каждая как шаровая молния.

Папа, кажется, все понял, но пока молчит, напряженно и растерянно. Они с Михаилом Ивановичем все также играют в шахматы, но если папа проигрывает, у него такое лицо, как будто между ними не шахматная партия, а настоящий поединок, дуэль, но не на пистолетах, конечно, а на шпагах. Я, когда прохожу мимо них, даже слышу призрачный звон этой дуэли. Или просто воздух звенит от первых комаров?"

Константин Иванович действительно понял, что у графа Порье с его дочерью роман. Сначала он заметил, что граф перестал пить и как-то удивительно помолодел, подтянулся. Потом обратил внимание, какие странные у Сони глаза, и даже испугался, не стала ли она, как некоторые глупые барышни, закапывать потихоньку валериановые капли для блеска?

– Ты учти, это вредно. Слизистая оболочка пересыхает и раздражается, может пострадать роговица.

– Ты о чем, папочка? – удивленно спросила Соня.

– – У тебя слишком ярко глаза блестят, а это, как известно, бывает, если закапывать валерианку. – Да Бог с тобой, папочка, – засмеялась Соня, – какая валерианка? Просто я отлично выспалась и все время на свежем воздухе.

– Что выспалась – не верю, – покачал головой Константин Иванович, – по-моему, ты в последнее время вообще не спишь. Меня не обманешь. Слишком бледненькая, осунулась, похудела, и под глазами тени.

Соня и правда почти не спала ночами. Дождавшись полуночи, она тихонько вылезала в окошко, мягко прыгала в росистую траву, крадучись, почти не дыша, пробегала сад и уже на велосипеде неслась в дубовую рощу, через которую проходила условная граница между Батуриным и Болякиным. На краю рощи, во флигеле, ждал ее Михаил Иванович.

Возвращалась она со вторыми петухами. Однажды бабушка застала ее в пять часов утра, одетую, в гостиной у буфета.

Соня жадно пила лимонад, оставшийся с вечера.

Подол платья был совершенно мокрым от росы, щеки пылали, волосы растрепались. Но Елена Михайловна была слишком стара и занята собственной бессонницей, чтобы заметить это. Она легко поверила, будто внучка так увлеклась рассказами Леонида Андреева, что заснула в кресле, а теперь проснулась и захотела пить.

– Андреев тяжелый писатель, – проворчала бабушка, – лучше почитала бы Чехова Антона Павловича. Он не так моден, но рассказы у него куда живей и здоровей, – она сдержанно зевнула и прошаркала назад, к себе в комнату.

Константин Иванович стал обращать внимание, что слишком участились Сонины велосипедные прогулки к речке Обещайке и слишком долго пропадала она где-то на песчаном берегу. Там же писал свои бесконечные пейзажи граф. Он писал каждый день, однако все не мог закончить ни одной картины. Скреб холст, начинал сначала.

"Я чувствую, назревает серьезный разговор между папой и Мишей. Они так ожесточенно сражаются на шахматной доске, будто от этого зависит что-то страшно важное. Миша так и не рассказал папе, что я собиралась бежать на фронт, записку мою сжег. И напрасно. Папа был бы ему благодарен, и возможно... Нет, ничего не возможно. Они не договорятся. Папа хоть и знает, какова семейная жизнь в Боляки не, однако граф Порье для него женатый человек, и этим все сказано.

Вчера пришло письмо от Оли Суздальцевой. Ужасная история с нашей бывшей одноклассницей, Надей Николаевой. Я хорошо ее помню. Тихая, добрая, некрасивая девочка. Оказывается, она страстно влюбилась в известного поэта-символиста и стреляла в него в упор на поэтическом вечере, но, к счастью, пистолет дал осечку, ее схватили, теперь она в лечебнице для душевно больных. А сегодня Миша показал мне стихи Бальмонта, которых я прежде не читала, но лучше бы их никогда не читать:

О мерзость мерзостей! Распад, зловонье гноя,