Путешествие на край ночи - Селин Луи Фердинанд. Страница 61

Приехав в Тулузу, я в нерешительности остановился на вокзале. Выпил пива в буфете и пошел бродить по улицам. Незнакомые города всегда приятны. Это место и время, когда можно предполагать, что все встречные — милые люди. Это время, когда еще снится сон. Можно воспользоваться тем, что это сон, и бесцельно побродить по городскому саду. Но в известном возрасте нужно быть осторожным: если для таких прогулок нет серьезных семейных причин, то могут подумать, что вы, как Парапин, бегаете за малолетними. Лучше уж, минуя сад, зайти в кондитерскую у самой решетки сада, в прекрасную кондитерскую, разукрашенную, как публичный дом, с намалеванными на граненых зеркалах птичками. Оказывается, что в этом убежище для серафимов сидишь и уписываешь пирожные. Магазинные барышни тихонько болтают о своих сердечных делах в таком роде:

— Тогда я сказала ему, что он может зайти за мной в воскресенье. Тетка услышала и устроила целый скандал из-за отца!..

— Я думала, что у твоего отца вторая жена, — прервала ее приятельница.

— Так что же, что вторая жена?.. Он все-таки имеет право знать, с кем водится его дочь…

Другая барышня была того же мнения. И страстный спор завязался между всеми продавщицами.

Я тихонько, чтобы не мешать им, уплетал в углу трубочки с кремом и тарталетки, надеясь, что они так скорее разрешат вопросы семейных приличий, но они никак не могли вылезти из них. Ничего не получалось. Их мозговое бессилие ограничивалось ненавистью, не принимающей никакой определенной формы. Они чуть не лопались от нелогичности, важности и невежества, эти барышни-продавщицы; с пеной у рта они шепотом покрывали друг друга бранью.

Слушаешь, ждешь, надеешься, что здесь, что там, в поезде, в кафе, в салоне, на улице, у консьержки, слушаешь, ждешь, чтобы злоба выступила организованно, как на войне, но она волнуется впустую, и никогда ничего не случается ни из-за этих несчастных барышень, ни из-за кого-нибудь другого. Никто нам не помогает. Над жизнью расстилается огромная серая, монотонная болтовня, как отнимающий всякое мужество мираж. Зашли две дамы, и все очарование бесцельного разговора барышень было разрушено. Весь персонал бросился к клиенткам, стараясь предупредить их малейшие желания.

Одна из них отказалась от сластей после целой серии церемоний, подробно объяснив другим дамам, очень заинтересованным, что врач запретил ей сласти и что врач у нее изумительный, что он сделал чудеса в том, что касается запора у жителей в этом городе и в других местах, и что, между прочим, он собирается вылечить ее от задержания кала (она страдает уже больше десяти лет) специальным режимом и чудесным лекарством, известным ему одному. Остальные дамы не собирались позволить себя превзойти по части запора. Они страдают больше всех от запора. Они выражают протест. Они требуют доказательств.

Городской парк показался мне подходящим местом для того, чтобы сосредоточиться в течение нескольких минут, привести в порядок свои мысли, перед тем как отправиться на поиски Робинзона.

Но довольно мечтать! В путь-дорогу! За Робинзоном, за его церковью св. Эпонима и подземельем, где он сторожит мумии со своей старухой! Я приехал для того, чтобы увидеть все это, надо было исполнить задуманное…

Мой фиакр начал рысцой крутить по сумрачным улицам старого города, где свет застревал между крышами. Колеса наши грохотали по канавкам и мосточкам вслед за лошадью, которая казалась одними сплошными копытами. На Юге уже давно не жгли городов. Никогда еще там не было таких старых городов. Войны больше не заходят в эти края.

Мы прибыли к церкви св. Эпонима в полдень. Подземелье находилось немного дальше, у холма с крестом. Мне показали, где оно находится: на середине маленького сада. Вход в этот склеп представлял собой что-то вроде заделанной дыры. Издали я заметил сторожиху, молодую девушку. Я осведомился у нее о моем друге Робинзоне. Девушка как раз запирала дверь. Она мило улыбнулась в ответ и сейчас же рассказала мне новости, и все хорошие.

Оттуда, где мы находились, южный день казался насквозь розовым, а мшистые камни, казалось, подымались и таяли в воздухе.

Подружке Робинзона было лет двадцать. У нее были крепкие, прямые ноги, вполне грациозный торс, маленькая, хорошо и точно обрисованная головка и немножко слишком черные и слишком внимательные на мой вкус глаза. Ничего мечтательного. Это она писала письма, которые я получал от Робинзона. Она пошла вперед своей четкой походкой в сторону подземелья, нога и щиколотка хорошего рисунка, связки, которые, должно быть, ясно напрягались в подходящие минуты. Небольшие жесткие руки, которые умеют держать, руки честолюбивой работницы, сухое, короткое движение, чтобы повернуть ключ. Вокруг нас плясала жара, вздрагивая над дорогой. Мы говорили о том о сем, и потом, раз уж дверь была открыта, она все-таки решила показать мне подземелье, несмотря на то, что пора было завтракать. Ко мне понемножку возвращалась моя беспечность. По мере того, как мы спускались вслед за ее фонарем, становилось все свежее. Это было приятно. Я сделал вид, будто бы споткнулся о ступеньку, для того чтобы схватить ее за руку. Пошли шутки, и когда мы дошли до утрамбованной земли внизу, я поцеловал ее около шеи. Она протестовала, но не очень.

После минутки нежности я обвился вокруг ее живота, как настоящий любовный червяк. Для общения душ мы так и этак слюнявили друг другу губы. Одна моя рука медленно двигалась вдоль изгиба бедер, а так как фонарь стоял на земле, то я в то же время видел, как вдоль ног бегали выпуклые блики, и это было приятно. Могу рекомендовать такое положение. Ах, не надо терять такие минуты! Они вознаграждают за многое. Какой стимул! Какое вдруг появляется прекрасное настроение! Разговор возобновился в другом тоне, доверчивей и проще. Мы только что сэкономили десять лет.

— У вас часто бывают посетители? — спросил я, отдуваясь не к месту. Но сейчас же продолжал: — Ведь это ваша мать продает свечи в церкви рядом? Отец Протист говорил мне о ней.

— Я замещаю мадам Анруй только во время завтрака… — ответила она. — Днем я работаю у модистки… на улице Театра… Вы проезжали мимо театра по дороге сюда?

Она еще раз успокоила меня насчет Робинзона: ему было гораздо лучше, специалист по глазным болезням думает даже, что скоро ему будет настолько хорошо, что он сможет ходить один по улицам… Он даже уже пробовал. Все это предвещало только хорошее. Со своей стороны старуха Анруй была вполне довольна подземельем. Дела ее шли хорошо, и она копила деньги. Слово за слово, мы заговорили о их свадьбе.

За всем этим я даже еще не спросил, как ее зовут. Ее звали Маделон.

Она родилась во время войны. Их брак, в сущности, меня устраивал. Маделон — это имя, которое легко запомнить. Она, конечно, знала, что делала, выходя замуж за Робинзона. В общем, даже если он поправится, он все-таки будет калекой… Да еще она-то думала, что у него затронуты только глаза. Но у него были больные нервы, дух и все остальное. Я чуть было не рассказал ей всего того, не предостерег… Я никогда не умел говорить о браках, я не умею ориентироваться в этих разговорах и не знаю, как из них вылезти.

Чтобы переменить тему, я вдруг очень заинтересовался подземельем, и раз уж мы пришли так издалека, чтобы осмотреть его, то момент мне показался подходящим.

Фонарик Маделон вытаскивал из темноты, из стены один за другим трупы. Было над чем задуматься туристам. Вплотную к стене, как для расстрела, стояли эти мертвецы. Не совсем из кожи и костей, не совсем в одежде. От всего от этого понемножку. В очень грязном виде, дыры повсюду… Время, которое уже много веков назад взялось за их кожу, все не отпускало их. Время терзало еще то тут, то там их лица…

Маделон объяснила мне, что их привело в такое состояние известковое кладбище, в котором они прождали пятьсот лет. Нельзя было назвать их трупами. Время, когда они были трупами, прошло для них. Они тихонько подошли к той грани, после которой превращаются в пыль.