Убийство в запертой комнате - Макбейн Эд. Страница 20

— В Пуэрто-Рико девушка идет по улице, а мужчины смотрят и одобряют. Они любят смотреть на красивых. Ничего, если девушка покачивает бедрами. Это нравится. Люди смотрят и улыбаются. По-другому улыбаются. Здесь — нет. Здесь мужчины думают: «Дешевка. Шлюха. Puta [15]». Ненавижу этот город.

— Не стоит так…

— Я не виновата, что плохо говорю по-английски. Я говорю по-испански. Учила в школе. Хорошо учила. Настоящий испанский. Но здесь испанский — нет! Никому не нужен! Говоришь здесь по-испански — ты всем чужая. Но это тоже моя страна. Разве я не американка? Разве Пуэрто-Рико — не Америка? Пуэрто-Рико — Америка, no es verdad? [16] Но здесь испанский — очень плохо. Говоришь по-испански? Значит, ты puta. Ненавижу этот город!

— Анжелика…

— Знаешь, что скажу? Я хочу обратно на остров. Хочу вернуться и больше не уезжать. Знаешь почему? Там я нищая, зато человек! Анжелика Гомес. Я сама себе голова. А здесь я — не я. Я грязная пуэрторикашка. Пуэрториканская шлюха.

— Не для всех, — вставил Хоуз.

Анжелика покачала головой.

— Я попала в скверную историю, да?

— Да. Положение не из приятных.

— Что теперь со мной будет? Тюрьма, да? А если этот Касим помрет, то, может, похуже, чем тюрьма. Почему я его резала, хочешь знать? Я его резала, потому что он забыл одну вещь. Он забыл то, что в этом городе забыли все. То, что я — Анжелика Гомес и принадлежу только себе. Больше никому. Никто не смеет дотронуться до меня, пока я не скажу: можно. Я — собственность. Своя собственность. — Она помолчала. — Почему они этого не понимают? Почему они не могут оставить меня в покое в этом городе, а?

Казалось, еще немного — и девушка разрыдается. Хоуз хотел взять ее за руку, но она быстро и яростно замотала головой. Он убрал руку.

— Ничего, — сказала она. — Никаких слез. В этом городе тебя быстро научат: плачь не плачь — все без толку. — Анжелика покачала головой. — Извини. Оставь меня в покое. Пожалуйста. Я хочу побыть одна. Очень прошу.

Хоуз встал. Вирджиния Додж снова сосредоточила все свое внимание на письменном столе. Она сидела, уставившись на бутылку с нитроглицерином. Небрежной походкой Хоуз приблизился к доске объявлений, возле выключателя. Привычным движением вынул из кармана блокнот и стал что-то записывать.

Ребята начали в этот день рано.

Был только седьмой час, но они начали в половину четвертого, сразу после нудной лекции по антропологии. Ребята сочли, что в пятницу, после трудной недели унылых лекций и длинных конспектов, имеют право как следует надраться.

Начали с пива в студенческом клубе, напротив колледжа. Но какой-то глупец, набив холодильник неделю назад, забыл пополнить запасы, и там оставалось две дюжины банок — кот наплакал. Мало даже для разминки. Поэтому молодые люди были вынуждены покинуть вскоре родные стены и утолять жажду на стороне.

Как и подобает истинным школярам, они были одеты совершенно одинаково: светлые брюки (без манжетов, сзади складки, спереди нет), белые рубашки, тонкие шелковые галстуки с золотыми булавками, темные спортивные пиджаки с разрезами (три пуговицы, никаких «плечей», лацканы отутюжены).

Когда молодые люди подходили к третьему бару, они уже были сильно навеселе.

— В один прекрасный день, — вещал Сэмми Хорн, — я войду в аудиторию посередине этого чертова семинара по антропологии, сорву блузку с мисс Амальо и прочитаю лекцию о том, как совокупляется гомо сапиенс.

— Неужели найдется такой осел, — удивился Баки Рейнолдс, — которому взбредет в голову сдирать блузку с мисс Амальо?

— Уже нашелся, — сообщил ему Сэмми. — Это я. Сорву блузку и прочитаю лекцию о том, как совокупляется…

— У него только секс на уме, — вставил Джим Маккуэйл. — Секс, секс, секс, секс…

— Он самый, — энергично закивал головой Сэмми. — Ты абсолютно прав. Секс.

— Мисс Амальо, — сказал Баки, стараясь говорить отчетливо, что давалось ему с большим трудом, — напоминает мне старый, почти высохший, заросший тиной пруд, и меня удивляет, в высшей степени удивляет, Сэмюэл, что тебя обуревают столь извращенные желания — сорвать блузку, совокупляться… Я удивлен самым серьезным образом.

— ..!

— Я же говорю — один секс на уме, — сказал Джим.

— Вот что я вам скажу, — отозвался Сэмми, глядя на своих спутников через очки в черной оправе. — В тихом омуте черти водятся. Истинная правда, клянусь Богом.

— Мисс Амальо, — сказал Баки, по-прежнему с трудом выговаривая это имя, — не тихий омут. Это стоячее болото. И я удивлен, поражен, огорчен, Сэмюэл Хорн, что ты вынашиваешь такие замыслы…

— Вынашиваю, — признался Сэмми. — Есть грех!

— Нехорошо! — пожурил его Баки, склонив светлую, коротко стриженную голову, а затем, помотав ею, тяжело вздохнул: — Непристойно! — И опять вздохнул. — Но, признаться, вообще-то я тебя понимаю. В мисс Амальо есть что-то иностранно-пикантное, хотя ей четыре тысячи лет от роду.

— Ей никак не больше тридцати, — возразил Сэмми. — Готов биться об заклад. Ставлю свой золотой ключ члена общества «Фи Бета Каппа» [17].

— У тебя его нет.

— Верно, нет. Но когда-нибудь обязательно будет, а любой американец знает, что этим ключом можно отворить жемчужные врата. Но я готов рискнуть этим ключом. Я готов даже выдать секрет рукопожатия членов этого общества, если окажется, что мисс Амальо хотя бы на день старше тридцати.

— Она итальянка, — сказал Джим откуда-то из пустоты. Когда Джим напивался, его лицо начинало жить своей жизнью, как бы отделяясь от туловища, — глаза плавали в воздухе, а губы двигались сами по себе.

— Это точно, — сказал Баки. — Ее зовут Серафина.

— Откуда ты знаешь?

— Так написано на программе семинара. Серафина Амальо. Очень красиво.

— Но какая же она зануда, прости Господи, — вздохнул Джим.

— И в то же время у нее крепкая приятная грудь, — заметил Сэмми.

— В высшей степени, — согласился Баки.

— У испанок бывают такие груди, — заметил Джим откуда-то слева. — Тоже!

— За здоровье Серафины Амальо, — сказал Баки, поднимая стакан.

— И за испанок, — добавил Джим. — Тоже!

— За крепкие груди!

— За стройные ножки!

— И белые зубы!

— И зубную пасту.

Они выпили.

— Я знаю, где есть испанки, — сказал Сэмми Хорн.

— Где?

— В Айзоле.

— Где именно?

— На улице, которая называется Мейсон-авеню. Слыхали про такую?

— Нет.

— Тем не менее Мейсон-авеню существует. Там полно испанок с крепкой грудью, стройными ножками и белыми зубками. Джентльмены! — произнес он. — Нам надо определиться. Который час, Баки, старина?

— Шесть часов двадцать пять минут, — сказал Баки, взглянув на часы. — И сорок пять секунд. Когда раздастся «Бум!», будет шесть двадцать шесть.

Он помолчал и затем сказал: «Бум!»

— Время летит быстро, — возвестил Сэмми. — Быстрее, чем мы думали. Друзья, в один прекрасный день нас могут призвать в армию. И что тогда? Марш вперед? Проливать кровь в чужих краях?

— Ужас! — сказал потрясенный Баки.

— А значит… Неужели мы будем сидеть и ждать, когда мисс Амальо снимет свою блузку? Этого она, по-моему, не сделает никогда, хотя у нее замечательная крепкая грудь. Не лучше ли нам отправиться на разведку в чужие края? На эту самую Мейсон-авеню, где не надо браться за оружие? Что вы скажете, друзья?

Друзья молчали.

— Подумайте хорошенько, друзья, — призвал их Сэмми. И, помолчав, добавил: — Быть может, это наш звездный час.

Друзья хорошенько подумали.

— В бой, но любовный! — воскликнул Баки.

Хоуз стоял у доски объявлений недалеко от выключателя и чертил у себя в блокноте какую-то абракадабру, выжидая, когда наступит идеальный момент для атаки. Как только Вирджиния Додж окажется на противоположном конце комнаты, можно начинать. К сожалению, она не выказывала ни малейшего желания покинуть свое место за столом. Сидела, мрачно уставившись на бутылку с бесцветной жидкостью.